Новый ЛЕФ. № 4. 1928

это, так вся комната застонала от гордого восторга. Какого-то маленького придушили сзади, и никто не замечал. „Так-то лучше! Вот те и ключи, и т. п.“ Потом я продолжал, как мы погнали француза. Больно бцло уче­ никам слышать, что кто-то опоздал на Березине, и мы упустили его; Петька даже крикнул: „Я бы его расстрелял, зачем он опоздал“. Потом немножко мы пожалели даже мерзлых французов. Потом, как перешли мы границу, и немцы, что против нас были, повернули за нас, кто-то вспомнил немца, стоявшего в комнате. „А, вы так-то? то на нас, а как сила не берет, так с нами?“— и вдруг все поднялись и начали ухать на немца, так что гул на улице был слышен. Когда они успокоились, я продолжал, как мы прово­ дили Наполеона до Парижа, посадили настоящего короля, торжествовали, пировали, т о л ь к о в о с п о м и н а н и е к р ым с к о й в о й ны испортило нам все дело. „Погоди же ты, — проговорил Петька, потрясая кулаками, — дай я выросту, я же им задам“. Попался бы нам теперь Шевардинский ре­ дут или Малахов курган, мы бы его отбили... „Больше не будет?“— .Нет*. И все полетели под лестницу. Кто обещал задать французу, кто укорял немца, кто повторял, как Кутузов его окорячил. „Sie haben ganz russisch erzählt (вы совершенно порусски рассказывали), — сказал мне вечером не­ мец, на которого ухали. — Вы бы послушали, как у нас рассказывают эту историю. Вы ничего не сказали о немецких битвах за свободу. Sie haben nichts gesagt von den deutschen Freiheits kämplen“. Я совершенно согласился с ним, что мой рассказ не была история, а сказка, возбуждающая народное чувство*. (Лев Толстой. Полное собрание сочинений , т. XII/, ред. Бирюкова, „Яснополянская школа" за ноябрь и декабрь месяцы). Теперь, сделавши эти предварительные замечания, перейдем к вопросу, что вытеснил Толстой из своих материалов. „Хамово отродье“ — картина русского быта — Ушакова Василия Апполоновича, так назывался рассказ о двенадцатом годе, напеча­ танный в третьем томе „Сто русских литераторов“. Содержание этой повести следующее. Дворовый воспитывается вместе с барчу­ ком, переносит от него всякие издевательства, но не ссорится с ним, потом становится лакеем его, поворовывает у барина. Стано­ вится чиновником, богатеет. Дает взаймы барину деньги. В резуль­ тате покупает барское имение, оставляя своего друга барина по­ жизненным управляющим без отчета. После этого он держит в своем именин свою бывшую барыню, но крестьяне бунтуют против поме­ щика из своей среды, и подъячий вынужден просить ее уехать из своего имения. Дворянка уезжает, увозя с собой икону божьей ма­ тери и проклинает Вязьмина. В исполнение этого самого проклятья сын Вязьмина при вступлении Наполеона в Россию переходит на сторону наполеоновских войск и гибнет при отступлении. Слово „хам“, „хамское“ , „хамово“ — чрезвычайно пестрит в этом отрывке. Любопытно отметить, что среди действующих лиц уша­ ковского рассказа есть Шельме, тот самый Обер-Шельме — торго­ вец модными товарами, который попал к Толстому в „Войну и мир“; правда, вероятно, не из этого источника, а из Жихарева. Из рас­ сказа, может быть, Толстому неизвестного, мы видим возможность такого представления русского разночинца — он во время двенад­ цатого года переходит на сторону Наполеона — и вообще видим, что классовый вопрос и вопрос о новых соперниках дворянства в двенадцатом году в России чрезвычайно обострился.

9

2

Новый Л еф 1