Новый ЛЕФ. № 4. 1928

эпохи Польша и Франция находились в паре. Я думаю, что это объясняется не только тем, что поляки сочувствовали Наполеону. Польский вопрос издавна решал судьбу национализма в России; на польском вопросе потерял свою популярность Герцен и раска- лолось так называемое либеральное русское общество. Пара — Польша и Франция — встречается в стихах в первом номере „Сына отечества“. Их сочинил покойный Иван Афанасьевич Кованько, лишь только пришло известие о взятии Москвы. Они оканчивались следующим куплетом: Побывать в столице — слава, Но умеем мы отмщать: Знает крепко то Варшава, И Париж то будет знать“. (Греч, Н. И. „Записки о моей жизни", СПБ., изд. Суворина.) Не менее важно отметить отношение к польскому вопросу и Толстого. „...Что вы думаете о польских делах? Ведь дело-то плохо! Не придется ли нам с вами и с Борисовым снимать меч с заржавленного гвоздя?* 1863 г. (А. Фет, „Мои воспоминания “, ч. I, стр. 418.) Тут все интересно, начиная с терминологии. Почему меч? Для артиллериста меч не такой обязательный символ, а вернее это именно символ, и символ условный, а не оружие. Может быть, можно определить общественное настроение, в котором была соз­ дана „Война и мир“, как настроение, создавшееся после польского восстания; причем Лев Николаевич Толстой, уже переживший иосле- крымское похмелье и разочарование, теперь реставрирует те пред­ ставления, которые были разрушены Крымом. Война двенадцатого года — это как бы крымская кампания, но удачно совершенная, причем Толстой сам сознает сказочность сво­ его пересказа. В своей Яснополянской школе, которую Борис Ми­ хайлович Эйхенбаум чрезвычайно удачно определил как литератур­ ную школу Толстого, Лев Николаевич так рассказал будущее со­ держание своего романа „Война и мир“. .Немец, мой товарищ, стоял в комнате. „А, и вы на нас, — сказал ему Петька (лучший рассказчик).— „Ну, молчи!*— закричали другие. Отступле­ ние наших войск мучило так слушателей, что со всех сторон спрашивали объяснений — зачем? И ругали Кутузова и Барклая. „Плох твой Кутузов“. — „Ты погоди“, — говорил другой. — „Да что ж он сдался?"— спрашивал тре­ тий. Когда пришла Бородинская битва, и когда в конце ее я должен был сказать, что мы все-таки не победили, мне жалко было их: видно было, что я страшный удар наношу всем. „Хоть не наша, да и не ихняя взяла!“ Как пришел Наполеон в Москву и ждал ключей и поклонов, все загрохотали от сознания непокоримости. Пожар Москвы, разумеется, одобрен. Наконец наступило торжество — отступление. „Как он вышел из Москвы, тут Куту­ зов погнал его и пошел бить“, — сказал я. „Окорячил его!“— поправил меня Федька, который, весь красный, сидел против меня и от волнения корчил свои тоненькие черные пальцы. Это его привычка. Как только он сказал

£