Новый ЛЕФ. № 10. 1928

немножко „через головы" мира. Но какую-то определенную часть придется, видимо, переложить на дурную эстетику. Дело не в том, конечно, что они презирали свое близкое и простое, — наоборот, их преданность этому близкому доказана де- лами ,— но люди добросовестно полагали, кажется, что, раз откла- дываешь в сторону рубанок и берешь в руки перо, без „Мира Социализма", как без „лиры", не обойдешься. Отсюда, отчасти— и пристрастие к „вообще": не конкретный человек или завод, а Человек или Завод вообще; не ячейка партии или местком, а „коллективная грудь". Да, „коллективная грудь" — это столько же от нашей общей радостной приподнятости тех дней, сколько и от засилья эстетиче- ских мертвецов! 9. — Маяковский Маяковский пришел в революцию с такими определенными уже вещами, как „Облако в шганах", где буйственное тупиковое „я" органически прорастает в „мы", или „Война и мир", где безыс- ходность взаимного истребления судорожно расчищает дорогу к со- циализму. Поэтому, когда пришла Октябрьская революция, Маяковскому не понадобилось перестраивать свою „лиру" наново. Маяковский очень просто подошел к задаче поэта, и радостно, вместе с луч- шими строителями тех дней, впрягся в о ч е р е д н у ю р а б о т у . Роста — так Роста. Марш — так марш. Но — никаких воспарений, никаких божеств, ничего поповского, наджизненного! И тут—не только деловой подход к работе, но и в ы у ч к а . Маяковский был бы начисто непонятен в наши дни — без по- чинательской эстетики Некрасова. И он был бы беспомощно косно- язычен в наши дни—без кропотливо-исследовательской работы над стихом символистов. Маяковский—это прямая линия от „разночин- цев", минуя сладкопевного Надсона и принимая всю квалификацию дальнейших упростителей „божественного глагола", который уже не „жег сердца людей" за полной его недоходимостью. Некрасов первый начал работу над с н и ж е н и е м о б р а з а , и Маяковский — его усердный продолжатель. Некрасов первый загово- рил прозой в поэзии, и Маяковский — самый яркий после Некрасова конкретизатор. Даже в самые большие минуты приподнятости, от- давая дань этой приподнятости, Маяковский верен „земляной" работе. Только что замахнувшись планетарно („Поэтохррника", 1917):

„Сегодня рушится тысячелетнее Прежде, сегодня пересматривается миров основа",—

он тут же как бы спохватывается, чураясь беспредметной и по- этому не впечатляющей „красивости", и — бьет конкретной „про- зой" : „Сегодня до последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова".