Лекции по эстетике. Книга третья

поэзия 379 в судьбе Эдипа; наиболее законченный пример этого нам дал Со фокл в своем «Эдипе-царе» и «Эдипе в Колоне». Здесь речь идет о праве бодрствующего сознания, об оправдании того, что осу ществляет человек в сознании своей воли, в противоположность тому, что он бессознательно и непроизвольно на самом деле сделал по определению богов. Эдип убил отца, женился на матери, родил детей на ложе кровосмешения, и все же он был вовлечен в эти тягчайшие преступления бессознательно и непроизвольно. Право нашего теперешнего более глубокого сознания заключалось бы в том, чтобы не считать этих преступлений за деяния нашего «я», поскольку они не были достоянием ни нашего ведения, ни нашей воли, но пластический грек отвечает за то, что он сделал как индивид, и не расчленяет себя на формально субъективную сторону самосознания и на то, что составляет сторону объ ективную. Наконец, для нас более подчиненное значение имеют другие коллизии, частично связанные с общим отношением индивидуаль ной' деятельности к греческому року, частично — к более специ альным связям. Во всех этих трагических конфликтах мы в особенности должны отбросить ложное представление вины или невинности. Трагиче ские герои столь же виновны, как и невинны. Если правильно представление, что человек виновен лишь в том случае, когда ему был предоставлен выбор, и он по собственной воле решился на то, что он выполняет, то античные пластические фигуры неви новны; они действуют соответственно данному характеру, данной страсти, именно потому, что они представляют как раз данный характер, данную страсть; здесь нет нерешительности, нет выбора. В этом именно и заключается сила великих характеров, что они не выбирают, но, безусловно, с самого начала таковы, каковы они в своих желаниях и действиях. Они такие, какие они есть, и навеки они таковы, и в этом их величие. В самом деле, слабость дея тельности заключается лишь в оторванности субъекта как тако вого от его содержания, так что характер, воля и цель не пред ставляются безусловно сращенными воедино, тогда индивид, поскольку в нем, в его душе, не живет твердая цель и в качестве субстанции его собственной индивидуальности, в качестве стра сти и силы всей его воли, может еще в нерешительности от одного обращаться к другому и принимать произвольные решения. Эти колебания чужды пластическим фигурам; у них связь между субъективностью и содержанием воли остается нерасторжимой.' Их влечет к их действию именно нравственно оправданный пафос, который они также в патетическом красноречии друг по отноше нию к другу пускают в ход не в субъективной риторике сердца и софистике страсти, а в столь же достойной, как и оформленной объективности; глубину, меру и пластически живую красоту такой объективности умел особенно соблюдать Софокл. Вместе с тем их