Лекции по эстетике. Книга третья

поэзия 257 обыкновенный свет и древнее предание; легенда, сказочный эле мент поэзии входит в рамки определенного разумения с прозаиче ской ясностью; в Энеиде рассказ развивается, как в римской исто рии Ливия, — у него древние цари и консулы произносят речи наподобие речей ораторов на римском рынке или в школе риторов времен Ливия; а от этого очень значительно отклоняется то, что сохранилось благодаря традиции, какова, например, басня Ме- нения Агриппы о желудке (Ливий, II, гл. 32), как образец старин ного красноречия. Между тем у Гомера боги витают в магическом свете между вымыслом и действительностью; они не настолько близки к представлению, чтобы им можно было появиться в по вседневной завершенности, и все же вместе с тем они не остаются настолько неопределенными, чтобы не обладать живой реальностью для нашего созерцания. То, что они делают, можно так же хорошо объяснить из внутреннего начала действующих людей, а то, по чему они вызывают веру в себя, составляет субстанциальную сто рону, содержание, лежащее в их основе. С этой стороны и поэт относится к ним серьезно, но их образы и внешнюю действитель ность он сам разрабатывает иронически. Так, по-видимому, и древ ние народы верили в эту внешнюю форму явления, лишь как в произведения искусства, которые через поэта получают свое подтверждение и свой смысл. Эта свежая человеческая чистота наглядного представления, благодаря которому сами боги кажутся человечными и естественными, составляет главную заслугу поэм Гомера, в то время как божества Вергилия поднимаются й нисхо дят в виде чудес, хладнокровно изобретенных, в виде искусствен ных механизмов в рамках действительного хода вещей. Несмотря на свою серьезность, даже именно благодаря этой серьезной мине Вергилий не обошелся без пародии, и Меркурий Блумауэра ’ В лице курьера в сапогах со шпорами и плеткой — образ, хорошо обосно ванный. Гомеровские боги не доставляют материала, чтобы их обращали в карикатуру; собственное изображение Гомера пред ставляет их в достаточно смешном виде; ведь у него у самого боги принуждены смеяться над хромым Гефестом и над искусной сетью, в которую попались Марс с Венерой; кроме того, Венеру бьют по щекам, а Марс кричит и падает. Этой естественной непринужден ностью поэт освобождает нас также от внешней формы, им выстав ляемой, и все же опять-таки устраняет это человеческое существо вание, от которого он отказывается, и выдвигает по себе неизбеж ную субстанциальную силу и веру в нее. Дадим два-три более конкретные примера — так, трагический эпизод с Дидоной окра шен в столь современные краски, что его мог воспроизвести Тассо, подражая, частично даже дословно перевести, почти до наших дней вызывая восторг французов. И все же как совсем по-иному, по-человечески наивно звучит все в рассказе о Цирцее и Калипсо. Таково же у Гомера схождение Одиссея в Аид. Это мрачное, су меречное жилище теней представляется в смутном тумане, в сме 9 Гегель, т. XIV