Гамбургский счет

помнит деревни, через которые он проходил, и буквально всех людей, которых он когда-либо видел. Наблюдения его в этот период точны, ясны и сделаны вне зависимости от какой-либо условности. Никакая догма им не владеет во время писания. Может быть, только одна — Горький пьян жаждой жизни, мыслью количест венно охватить ее. В потрясающем рассказе «Страсти-мордасти» Горькому уда лось дать в этот период необыкновенный, совершенно внетради ционный образ проститутки. Рассказ этот лишен всякого мелодраматизма, который силен в Соне Мармеладовой, в изображении которой Достоевский так связан с традицией французского романа. Этот классический рассказ испорчен, к сожалению, «заклю чительным словом автора». В своей странной судьбе Горький, благодаря своему лириче скому таланту, благодаря песенности, прорывающейся через прозу, и этнографической интересности, очень рано получил мировую славу. Учиться писать он стал очень поздно. Писать же так, как он может,— Горький стал в самые пос ледние годы. Здесь сказалась малая культура русского писательства. Навыки разночинской литературы, навыки Златовратско го — портили Максима Горького. Но я спешу. В первые годы революции Горький не писал совершенно. Это было странное и неплохое время, когда могли писать очень немногие. Написал «Двенадцать» А. Блок, но надорвался. На роялях ставили буржуйки. Быт был обнажен, как оборванный зонтик. Русская литература гуляла под паром. При нашей бедной культуре так было, может быть, лучше. В тысяча девятьсот девятнадцатом году Горький написал од ну из своих лучших книг: воспоминания о Льве Николаевиче Толстом. Эта книга состоит из маленьких отрывочных заметок, в де сять, иногда в пять строк длиной. Книга написана уверенно и с «фокусами» (толстовское вы ражение). «Если бы он был рыбой,— пишет Горький о Толстом,— то плавал бы, конечно, только в океане, никогда не заплывая во внутренние моря, а особенно — в пресные воды рек». Так раньше Горький не писал. Книга эта составлена из ку сочков и отрывков, сделана крепко. Мне приходилось видеть рукопись, и я знаю, сколько раз переставлялись эти кусочки, чтобы стать вот так крепко. Самый образ Толстого дан здесь новый. Маленький старик,

207