Эстетика. Том третий

Христос в образе младенца, с одной стороны, определенно выражает то зпачение, которое он имеет в религии: он бог, ста новящийся человеком и потому проходящий естественные ступе ни развития человеческого существа. С другой стороны, то об стоятельство, что он представляется младенцем, фактически де лает невозможным ясно показать, чем он является в себе. Здесь живопись обладает тем неоценимым преимуществом, что она мо жет через младенческую наивность и невинность изобразить проблески величия и возвышенности духа, которые отчасти уси ливаются благодаря контрасту; отчасти же именно потому, что они прпсущп младенцу, от них требуется гораздо меньше глуби ны и величия, чем в образе Христа как человека, учителя, судьи мира и т. п. Так, изображения Христа-младенца Рафаэлем, в особенно сти в «Спкстппской мадонне» в Дрездене, прекрасно передают младенческие черты, и все же они выходят за пределы чисто детской невинности, что дает возможность непосредственно созерцать божественное начало под покровом младепчества, рав но как и предчувствовать распространение этого божественного пачала до бесконечного откровения; поскольку изображается младенец, то это служпт оправданием того, что откровение еще не дается ов законченном виде. Напротив, в образах мадонны у ван Эйка младенцы всегда кажутся наименее удавшимися, чаще всего они даны педвиж нымп и в невыразительном облике новорожденных. В этом хотят усмотреть нечто преднамеренное, аллегорическое: они некрасивы, так как мы почитаем не красоту Хрпста-младенца, а Христа как Христа. Однако так нельзя подходить к искусству, и младепцы Рафаэля как художественные произведения стоят в этом отноше нии гораздо выше. Столь же целесообразно изображать историю страданий — поругаппе, возложение тернового венца, «се человек», крестный путь, распятие, снятие с креста, положение во гроб и т. д. Со держанием является здесь не триумф божественного начала, а унижение его бесконечного могущества и мудрости. Искусство не только в состоянии изобразить это, но в этом содержании ори гинальность замысла получает широкие возможности, не укло няясь в фантастику. Это бог, который страдает, поскольку он человек и определеппым образом ограничен; скорбь обнаружи вается здесь не только как человеческая скорбь о человеческой судьбе, а как пеобычайное страдание, как чувство бесконечпой отрицательности, хотя и в образе человека, как субъективное чувство. И поскольку страдает бог, его страдание вновь смягча-