В защиту искусства

для каждого из пас, будут не понятны и не нужны ни для кого» L Почему же «наши стихи», «живые для каждого из нас», ни ­ кому не нужны и никому не понятны? Да просто потому, что они порождение крайнего индивидуализма. Когда поэту ненужен и непонятен окружающий его человеческий мир, то он сам ос ­ тается ненужным и непонятным для окружающего человече ­ ского мира. Но сознание одиночества тяжело: это чувствуется и в словах г-жи Гиппиус. И вот, за невозможностью отделаться от него с помощью представлений, относящихся к действитель ­ ной, земной жизни нашего грешного человечества, измученные духовным одиночеством, индивидуалисты обращаются к небу, ищут «общего бога». Они надеются, что придуманный ими «общий бог» вылечит их от их застарелой болезни — индивиду ­ ализма. Выдыбай, боже! Тщетный призыв! Против индивидуа ­ лизма не растет никакого зелья на небе. Печальный плод земной жизни людей, он исчезнет лишь тогда, когда взаимные (земные) отношения людей не будут более выражаться прин ­ ципом: «человек человеку — волк». XIII Теперь мы достаточно знаем психологию «богостроителей» декадентского пошиба для того, чтобы окончательно выяснить себе, до какой степени немыслимо сочувствие освободительному движению рабочего класса со стороны этих господ. В психоло­ гии голодного пролетария они видят лишь мещанство. Я уже сказал, что это объясняется прежде всего их непобедимым, хотя и бессознательным сочувствием к тому «мещанскому» экономи ­ ческому порядку, который услужливо освобождает их от докуч ­ ной необходимости жить трудами рук своих. В их презрении к «мещанству» голодного пролетария обнаруживается мещан ­ ство — истинное, неподдельное мещанство! — сытого буржуа. Теперь мы видим, что их мещанство обнаруживается также и с другой стороны. Оно выражается в том крайнем индивидуа ­ лизме, благодаря которому делается невозможным не только сочувствие их к пролетариату, но даже и их взаимное понима ­ ние. Драгоценное «я» каждого из них осуществляет философ ­ ский идеал Лейбница: оно становится монадой, «не имеющей окон наружу». Представьте же себе теперь, что такая монада, сделавшаяся богомольной под влиянием нестерпимой скуки жизни и непрео ­ долимого страха смерти, которая грозит уничтожением все тому же драгоценному «я», решается, наконец, покинуть свою «башню из слоновой кости». Она, прежде занимавшаяся «тринадцатым числом» и проповедовавшая искусство для искусства, теперь с благосклонностью обращается к нашей юдоли плача и за ­

1 Собрание стихов, с. 6.

202