От символизма до „Октября“

И вот на эстраду, колеблемую ветром оркестра, с грацией опытной шансонетки в «облатке обольстительных фраз и поз», выпорхнул Имажинизм . Помесь Маяковского с Северяниным, т. е. тигра с канарейкой. Имажинизм, чтобы поднять свои акции на поэзо - бирже, прежде всего поспешил обхаять футуризм «стоптанной галошей» и, объявив гегемонию образа, с азартом апаша, начал фабриковать словесные ходули и обзавелся кассой «Националь» для подсчитывания числа образов в стихе. Но фабрика механической обуви не поэзия, а в этом все убедились по печатным мозолям, грозящим перейти в гангрену. «С душой накрашенною» и с кулаками на изготовку, имажинизм напрасно тщится растрогать и убедить в своем пророческом даре и творческом величии. Позерство, балаганное жонглирование собственной искренностью — все это обещает имажинистам кокетливый и неприличный конец. Довольно. Насущное «Оно», Lumen ; бушующий свет; краснокрылый вихрь; багровая грудь грозовых парусов; слепительная пена космических воздыханий; не это и не то; но все во всем и ничто в ничем, — вот оно, искроигривое, налетает, как шквал, на утлое сознание и по синим и золотым полям рушащегося горизонта, в вулканической симфонии, захлестывает все. Смещаются линии, сдвигаются углы, опадают перспективы, идут на дно, как тяжелые камни, дни и ночи, вчера и сегодня, раньше и позже, распыленная явь, как искры чадящего костра, синею дымкой сливается с синими полосами и из золотых полос брызжут рубиновые солнца и золотые луны. Обнаженная, босоногая, душа, вдыхая горечь и гарь мировые смерчей, падает в черный колодезь и напрасно хватается за ускользающие дали. Фейерверк остроотточенных орбит, ржавые гвозди метеоров, серповидные лезвия комет, бессонная пытка, не разжимающая сведенных конвульсиями челюстей, извечная гримаса кривит клочья облаков материнским проклятием и неутолимой неизбежностью… Но у самого надира, за последним пределом, в непроницаемом мраке — уже произрастает, как стебель, свет, и каплют росою зеленые волны, и в осиянном прорыве, меж черных ключей, лазоревые лилии. И раздираемое мучительной музыкой боли уплывает прозрение к своему лону, к насущному, страшному в тишине «Оно», и черный цвет белоснежных тычинок осыпается отзвуком в слове. И слово колеблется белоснежным ароматом, и черный огонь пробегает по его созвучиям. Живое слово, прорастающее из круговорота пластов и колеблемое неиссякаемыми вихрями молниеносных откровений, аграмматическое, чуждое обычной статической речи, в потемках ищущее русло своего ритма и в подполье приносящее фосфор своих эмоций, — слово не самоцель, но средство и цель вместе, бессмертный организм, в жилах которого пульсирует «Оно». Это слово питается не внешней динамикой, мертвой и механической динамикой футуристов, не школьной образностью имажинистов, но внутренней самовозгарающейся и неодолимой динамикой — душевной эсхатологии — и