Художник и эпоха

Э й X е н б а у м а. В этом-то и преступление, за кото- рое жестоко отомстила жизнь. С этой точки зрения понятна, хотя и отвратительна, оценка «Двенадца- ти», которую дает почтенный формалист. Раз Блок поставил себе такую монистическую задачу, то он должен был погибнуть. И вот обозначалась роковая развяка: «переход от интимной лирики к нарочито- вульгарной, судорожно - крикливой поэме «Две- надцать». Оказывается, что в о л я т в о р ч с с к а я б ы л а н а д л о м л е н а «Двенадцатью». А как оце- нивает Эйхенбаум устройство Блоком публичных собраний в Москве и Петербурге?—«Как у п а д о к в о л и м о р а л ь и о й». Да как же иначе? Раз Блок совершил такой тяжкий грех, то неизбежно на- казание. Разве можно слить поэзию с жизнью? Пет. Почему? Чрезвычайно интересен ответ, косвенно да- ваемый Эйхенбаумом. Крепко-накрепко запомним его, ибо э т о т о т в е т освещает нам суть форма- лизма. «Нет, совсем не потому потрясены мы так смертью Блока, совсем не потому, что не будет боль- ше его стихов. Преувеличенном было бы думать, ч то и с к у с с т в о т а к н у ж но д л я ж и з н н,—для того, по крайней мере, что обычно называется жизнью». А дальше идет замечательное определение: «С о с м е р т ь ю и с к у с с т в о с в я з а н о г о- р а з до б о л е е к реп к и м и у з а м и, ч с м с Ж И 3 H ь 10». Ах, так вот оно что! Сорвалось-таки у Эйхен- баума... Мы, наивные, спорим о школе формалистов. Какая же, с позволенья сказать, школа? Просто