К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве. Том 2

разоблачением мы подводим его под- амни стию, подтверждая его признание, что он не является тем че ловеком, за которого его выдают, и заявляя, что он достоин не только амнистии, но даже зачисления на прусскую государ ственную службу. К тому же его речь уже опубликована. Мы разоблачаем перед нашей партией всю речь в целом, здесь же приводим только наиболее разительные ее места. «Равным образом я никогда не занимал командных должностей, поэтому я и не могу нести ответственности за действия других. И я про тестую против отождествления моих действий с грязью и мутью, кото рая, я знаю это, к сожалению, пристала напоследок к революции». Так как г-н Кинкель «вступил в безансонскую роту в ка честве рядового» и так как этими словами он бросает подо зрение на всех командиров, то не было ли его долгом выска заться в пользу, по крайней мере, своего непосредственного на чальника, Виллиха? «Я никогда не служил в армии, следовательно, и не нарушал при сяги, не применял против моего отечества военных знаний, которые могли бы быть мной приобретены на службе у моего отечества». Разве это не прямой донос на взятых в плен бывших прус ских солдат, на Янсена и Бернигау, которые вскоре после этого и были расстреляны, разве это не было полным оправ данием смертного приговора над уже расстрелянным Дорту? Точно так же г-н Кинкель выдает военному суду и свою собственную партию, разглагольствуя о каких-то планах ус тупки Франции левого берега Рейна и объявляя себя чистым от этих преступных помыслов. Г-н Кинкель отлично знает, что о присоединении Рейнской провинции к Франции говорили только в том смысле, что эта провинция в момент решительной схватки между революцией и контрреволюцией безусловно станет на сторону революции, кто бы ее ни представлял — французы или китайцы. Он не преминул также сослаться на свой мягкий характер, который позволил ему, в отличие от ди ких революционеров, если и не как члену партии, то как чело веку, быть в хороших отношениях с Арндтом и другими кон серваторами. «Моя вина состояла только в том, что я летом продолжал желать того же самого, чего в марте желали вы все, чего желал весь немецкий народ!» Он изображает себя здесь борцом за одну лишь имперскую конституцию, который никогда ничего большего и не желал, кроме как этой конституции. Примем его заявление к сведению,