Эстетика. Том четвертый

иость того, что непосредственно принимается за истинное, но лишь для того, чтобы выявить то внутреннее разрушение, которое содержится в этих допущениях, и мы можем назвать это всеоб щей мировой иронией. Из этой сократовской иронии хотели, однако, сделать нечто совершенно другое, подняв ее до уровня всеобщего принципа: она якобы представляет собою наивысшее отношение, наивысшую позицию духа, и ее выставляли как нечто наиболее божественное. Первым выдвинувшим эту мысль был Фридрих фон Шлегель, и Аст повторил ее за ним, говоря: «Сократовскую беседу одушевляет, как внутрепняя неисповеди мая жизнь, сильнейшая любовь ко всему прекрасному в идее и в жизни». Этой жизнью является, по мнению Аста, ирония! Но эта ирония происходит из фихтевской философии и представляет собою существенный момент для понимания понятий, созданных новейшим временем. Она является для субъективного сознания способом покончить со всем на. свете, говоря: «Я могу посред ством моего развитого мышления превратить в ничто все опреде ления права, нравственности, добра и т. д., потому что являюсь безусловпо их властелином; и я знаю, что, если я считаю нечто хорошим, я могу его признать и дурным, так как я признаю все истинным лишь постольку, поскольку оно мне теперь нравится». Эта ирония представляет собою, таким образом, лишь игру со всеми вещами π способна все превратить в иллюзию; эта субъек тивность ни к чему уже больше не относится серьезно, а если она что-нибудь и говорит серьезно, то тотчас же вновь упразд няет эту серьезность, превращая ее в шутку, и все высшие и боже ственные пстипы становятся для нее пошлыми и ничтожными. Однако иронией являлось уже греческое веселье, как оно предстает в гомеровских поэмах, где Эрот насмехается над могу ществом Зевса и Марса, Вулкан, хромая, подает богам вино и поднимается оглушительный хохот бессмертных богов, а Юпопа дает Диане пощечины. Так, мы находим иронию и в жертво приношениях древних, которые сами съедают лучшие части; в улыбающейся печали, в величайшей радости, доходящей до слез, в издевательском смехе Мефистофеля — вообще в любом переходе от одной крайности к другой, от наилучшего к самому дурному: лежать, например, в воскресенье в великом сокрушении, бия себя в грудь π каясь в своих грехах, а вечером жрать, и напиваться, и предаваться всем плотским удовольстви ям, чтобы снова восстановить в себе гордыню, противную преж нему смирению. Родственно этому лицемерие, являющееся вели чайшей иронией. Родоначальниками той иронии, относительно которой уверяют, что она является «глубочайшей внутренней 183/