Античность. Средние Века. Новое время. Проблемы искусства

может надеяться на успех своих защитников. Он вправе думать, что автопортрет, который он пишет в Отель де Ферм,— последнее, что ЕЫХО дит из-под его кисти. Никогда еще он не писал такой личной, обна женной вещи. Словно боясь не успеть, чувствуя себя перед лицом смер ти, он пишет резко, нервно. Острое чувство дисгармонии исходит уже от странно напряженного силуэта: обычное спокойствие давидовских порт ретов оборачивается здесь почти судорожным оцепенением. С такой же неподвижностью устремляется в пространство ничего не видящий взгляд расширенных, отчаянных глаз. Меньше, чем где бы то ни было, Давид скрывает здесь свой физический недостаток — костяной нарост на челю сти, из-за которого его левая щека вздувалась и угол рта скашивался вниз. Здесь эта искаженная линия рта воспринимается как непроизволь ное конвульсивное движение, трагически выразительное на застывшем лице. Это горькое психологическое откровение, запечатлевшее облик че ловека, переживающего бесповоротный крах всех своих иллюзий, челове ка надломленного и вынужденного в бездействии ожидать либо смерти, либо необходимости начинать в сорок шесть лет новую жизнь, скорее все го унизительную и трудную. Такой она и оказалась в действительности. Когда через четыре меся ца Давид был оправдан и освобожден, он оказался свидетелем того, как из зала Конвента среди других символов ушедшей якобинской эпохи выносили его картины, изображавшие смерть Лепелетье де Сен-Фаржо и Марата. Революционная Франция, вне которой немыслимы ни сам Давид, ни его искусство, уходит в прошлое. Ее сменяет новый уклад, и один из первых его актов — очередная волна повальных арестов. Давид снова оказывается в тюрьме; за тюрьмой следует домашнее заключение под надзором, и только после амнистии 26 октября 1795 г. ему возвращают свободу. Только теперь он, наконец, получает возможность вернуться в свою мастерскую, к своим картинам и ученикам. Но это затрудненное и непол ноправное возвращение. Предреволюционные и революционные годы не только подняли его на вершину славы; они принесли ему огромный моральный авторитет, и, возможно, Давид гордился им больше, чем своей знаменитостью художника, иначе он не бросил бы Фабру д'Эглантину высокомерной фразы, полной убежденности в своей духовной силе: «Неу жели ты думаешь, что меня можно развратить?» Теперь у него пытают ся отнять право на эту веру в себя, на уверенность в уважении всех окружающих. Выйдя из тюрьмы, Давид оказывается перед лицом ярост ной психической атаки: та самая буря, которая разразилась вокруг его имени, пока он ожидал приговора то в одной, то в другой парижской тюрьме, оживает с утроенной силой. В ней участвует множество людей. Это прежде всего сознательные враги художника — и политические, и профессиональные. Но рядом с ними оказываются и люди, не питаю щие иногда никакой личной вражды к Давиду, однако дезориентирован ные путаными слухами, неясными обвинениями. Париж переполнен взбу дораженными людьми, пережившими самые тяжелые лишения и надолго утратившими равновесие и трезвость; поиски виновников всего пережито го становятся для них потребностью, и они готовы подхватить самое 153