Жизнь художника Федотова

ZVL

ЪЪО

г .

А

ZYL

ъъо

В ИК Т О Р ШКЛОВСКИЙ

ЖИЗНЬ ХУДОЖНИКА ФЕДОТОВА

ЦК ВЛКСМ И З Д А Т Е Л Ь С Т В О ДЕТСКОЙ Л И Т Е Р А Т У Р Ы 1 9 3 в

ДЛЯ СТАРШЕГО

ВОЗРАСТА

Книга набрана, отпечатана,

пе-

реплетена

и оформлена

в типо-

литографии им.

Воровского,улица

Дзержинского,

18

*

Переплет, художественно

форзац,

силуэты

и

-

полиграфическая

редакция Н. В. Ильина * Редактор С. Разумовская Техредактор А. С. Плахова * Печать под наблюдением тов. Кривкова Г. И, печатники — Трофимов В. Т., Крапильский А. И., Егоров, Кузнецов, ' переплетные работы под наблюдением тов. Епишкина И. В. Сдано в произ- водство 1.1.1935 г. Подписано к печати 3. П. 1936 г. Детиздат №322. Инд. Д-7. Форм. 72X934 25 пен. л. (12,62 авт. л.) Уполно- моченный ГлавлитаБ 5684 Тираж 5000 *

Ц. 4 рубля переплет 2 рубля

...

ПРЕДИСЛОВ

И Е

Судьба писателей и художников при самодержавии была самая печальная. Пушкин писал в письме к Хитрово: „С Вашей стороны очень любезно, что Вы прини- маете участие в моем положении по отношению к дарю. Но какое же место, по-Вашему, я могу занять при нем? Я, по крайней мере, не вижу ни одного, которое могло бы мне подойти". Николай I такое место нашел писателю: он сделал Пушкина камер-юнкером, незначительным придворным чиновником, а затем довел Пушкина до дуэли. Лермонтову Николай 1 нашел место на Кавказе. На Кавказе Лермонтова убили на дуэли. Талантливому писа- телю, сейчас малоизвестному, Марлинскому Николай I нашел место также на Кавказе. Марлинского на Кавказе убили. Грибоедову Николай I нашел место в Персии. Гри- боедова в Персии убили. Чаадаева Николай I объявил сумасшедшим, а Тараса Шевченко и Полежаева пожаловал в солдаты. Полежаев умер в военном госпитале. Кюхельбекера Николай I посадил в крепость, и Кю- хельбекер умер в ' ссылке. Труды Кюхельбекера было запрещено печатать. Владимир Ильич Ленин, анализируя отношение цар- ских чиновников и высшей бюрократии ко всем, кто честно боролся за настоящее знание и искусство, писал:

Они (бюрократия) прекрасно „понимают непримири- мость самодержавия с к а к о й бы то ни было само- стоятельностью, честностью, независимостью убеждений, гордостью настоящего знания. Прекрасно впитав в себя тот дух низкопоклонства и бумажного отношения к делу, который царит во всей иерархии российского чиновни- чества, они подозрительно относятся ко всем, кто не похож на гоголевского Акакия Акакиевича" (том IV, изд. III, стр. 316). В такой обстановке жил и боролся за правду в искусстве и художник Федотов. „Я люблю баталическую живопись,— говорил Нико- лай I ,—а с тех пор, как не стало нашего Зауервейда, некому этого поручить". Художник Федотов был учеником Зауервейда и дол- жен был писать батальные картины. Он должен был бы изображать строй, формы и одежды, амуницию и всякие отличия полков и родов оружия. Вместо этого Федотов рисовал правду: он рисовал страну бедную, казарменную, замордованных солдат, майо- ров, которые женятся на купчихах, художников, рисую- щих вывески в нетопленных комнатах, и ни разу не изобразил парадного, веселого Петербурга. Писатель Дружинин в биографии Федотова привел эпиграф: „Здесь умираю я... как добрый солдат, сделав- ший свое дело, и будут обо мне вечно помнить, как о верном и храбром воине". В СССР правда стала целью искусства: противоре- чия ' между искусством и действительностью, которые гу- били художников при царском, капиталистическом строе, пролетарской властью уничтожены. Диктатура про- летариата расчистила путь художникам к социалисти- ческому реализму, то есть к настоящему, правдивому искусству.

Ж І Ш І І Ь Х У Д О Ж Н И К А ФЕ ДО Т О В А

if

1 . РОЖД ЕНИЕ ХУДОЖНИКА И Е Г О Д Е Т С Т В О

ро старую Москву говорили, что это не город, а собрание городов: середина — Кремль, Китай-город и Белый город—все опоясанное кольцом бульваров может быть названо столицей; обширный Земляной город

похож был на город губернский, а дальше шли уездные городки—слободы, посады и села. На окраинах Москвы стояли дома с полями, фруктовыми садами. На окраинах по улицам ходили не только куры и индюки, ной свиньи. Правда, уже прошел большой пожар двенадцатого года, но окраинную Москву недаром звали скородомом: деревянные домики быстро вырастали. Все меньше оставалось обломанных труб от печей, все меньше оставалось погребных ям, заросших бурьяном

и крапивой. Москва строилась, вытягиваясь заборами и домами. Павел Андреевич Федотов родился в Москве в 1815 году, в местности, которая тогда называлась Ого- родники. Пестра там была Москва. Стояли в ней дома с колон- нами, выкрашенные диким цветом, с медными гербами под фронтоном, с надписью, гордой и спокойной: „Свободен от постоя", что значило: хозяин дома человек большой, и к нему солдат на псстой ставить нельзя. Стояли дома яркожелтого, канареечного цвета с зеле- ными ставнями, с красной кровлей и со столбиками кана- реечного цвета. В таких домах вдоль стен стояли тростниковые стулья, на окнах беспорядочно разрасталась новинка—загранич- ный цветок герань. На стене висели деревянные часы с узорчатым цифер- блатом. В одном простенке помещался ломберный стол с покоробленной верхней доской, в другом — расписан- ный под красное дерево высокий шкаф и на шкафу гип- совые зайчики с красными ушами и гипсовый большой раскрашенный солдат. - В комнатах пахло съестным, но в доме съестного было не так уж много. Павел Андреевич Федотов родился от весьма небога- тых родителей. „Отец мой, — рассказывал он,-—был воином екате- рининских времен, редко говорившим о своих походах, но видавшим многое на своем веку. Рассказы его нельзя было слушать без особенного чувства: так отдаленно ка- залось время, к которому они относились, так изуми- тельны оказывались лица и герои, им упоминаемые. Женат он был два раза: в первый — на пленной турчанке, во второй — на моей матери. Большое наше семейство поме-

щалось в небольшом домике, и жили мы очень бедно; но пока отец мог служить, нужды особенной мы не ис- пытывали. Старик был очень строг по службе, и часто, когда он возвращался домой из должности, за ним шел сторож с одной, а иногда с двумя парами сапог в руках. Сапоги эти, перевязанные бечевкой, кажется с печатью около узла, принадлежали нерадивым или нетрезвым пис- цам; снятые за наказание, они оставались в нашей квар- тире до утра и потом уже возвращались провинившимся. Честностью обладал он безмерною; но она, как у многих честных стариков, перенесших многое в жизни, облечена была в формы суровые, жестокие, угловатые... Зима обык- новенно проходила довольно печально; но лето для нас, детей, было золотым временем года. Отдаленные улицы Москвы и теперь еще сохраняют колорит довольно сель- ский, а в то время они были почти то же, что деревня. Любимым местом наших игр был сенник, где можно было не только вдоволь резвиться с другими ребятишками, но откуда, сверху, открывался вид на соседние дворы, а все сцены, на них происходившие, оказывались перед гла- зами наблюдателя, как на блюдечке. Сколько я могу дать себе отчет в настоящее время, способностью находить наслаждение в созерцательных занятиях обязан я сенни- ку, или, скорее, верхней его части. Жизнь небогатого, даже попросту бедного дитяти обильна разнообразием, которое почти не доступно ребенку из достаточного семейства,— ребенку, развивающемуся в тесном кругу из своих роди- телей, гувернантки да двух-трех друзей дома — особ по большей части благовоспитанных, стало быть не имею- щих ничего особенно действующего на детскую фанта- зию. Возьмите теперь мое детство. Я всякий день видел десятки народа самого разнохарактерного, живописного и, сверх всего этого, сближенного со мною. Наша многочислен- ная родня, как вы можете догадываться, состояла из людей

простых, не углаженных светскою жизнью; наша прислуга составляла часть семейства, болтала передо мной и являлась нараспашку; соседи были все люди знакомые; с их детьми я сходился не на детских вечерах, а на сеннике или в огороде; мы дружились, ссорились и дрались иногда, как нам только того хотелось. Представители разных сословий встречались на каждом шагу-—и у тетушек, и у кумы отца, и у приход- ского священника, и около сенника, и на соседних дворах... Сила детских впечатлений, запас наблюдений, сделанных мною при самом начале моей жизни, составляют, если будет позволено так выразиться, основной фонд моего даро- вания". Дети бегали через Москва-реку, в Китай-город, ходили на Варварку, спускались вЗарядье, на подворья—Курское, Воронежское, Мурашевское, Тульское,-—туда, где в двух- аршинных кельях жила, обедала, спала толпа приезжих торговцев. Шли потом в ряды— Охотный, Суровский, Москательный, Бакалейный, Щепной, Золото-кружевной. Останавливались перед Казанским собором, где про- давали картины-простовики: раскрашенные акварелью от руки, пестрые, с длинными подписями внизу. Читали рифмованные прибаутки в лубочных карти- нах и снова рассматривали „Похороны Кота", райских птиц и „Историю великого Объедалы и Славного попива- лы", отблеск знаменитой истории Рабле В рядах продавали владимирскую точеную посуду, прокаленную в русской печи с глиной и сырым льняным маслом и затем луженную, как тогда говорили, сухим оловянным порошком. Все эти пестрые вещи не только привозились в Мо- скву, но и часто в Москве делались, тут же, в пестрых домиках Замоскворечья. 1 Р а б л е — французский писатель (1495—1553). автор сатирического ро- мана. Герои этого романа — гиганты Гаргантюа и Пантагрюэль.

В рядах продавались, как новость, раскрашенные лако- вые табакерки, сделанные из папье-маше. Великая французская армия, отступая, оставила много таких вещей. Их брали у пленных. Папье-маше умели делать и красить лаком для мод- ных тогда черных козырьков. Потом козырьки вышли из моды, и из папье-маше стали делать табакерки по загра- ничным образцам. Ряды пестрели гладко выписанными, лаком покрытыми крышками уже московской раскраски. Мальчики смотрели их долго. Больше всего было табакерок с рисунком „Пожар Москвы". На табакерках также часто изображены были сцены из знаменитых романов, битвы и генералы, и тоже все с подписями. Стоила табакерка десять копеек, а купить ее было не на что. Рядом продавали в маленьких лавочках сахар вось- мушками и чай на заварку, и вся лавка была в аршин длиной. Интересно было на базаре, но ходил по городу Федотов и гонял голубей у себя в Огородниках только до десяти лет.

—

2. ШКОЛА ХУДОЖНИКА

Десяти лет, в 1826 году, без всякой почти подготовки отдан был мальчик в 1-й кадетский корпус. На учение и на пропитание. Сам Федотов в своем стихотворении „К моим чита- телям, стихов моих строгим разбирателям" говорит:

Меня судьба , отец да мать Назначили маршировать.

Мальчик шел из коридора в коридор, с лестницы на лестницу. Пахло незнакомыми, чужими, казенными вещами. Барабан стучал в коридоре. Где-то маршировали. Чем больше приближались новички к нижнему этажу, тем яснее слышался шум, похожий на жужжание мил- лиона пчел. Зал был так велик, что уже не походил на помещение— казалось, что это поле. Окна висели где-то вверху, в сажени от полу. Оглушительный стук барабана повторился, и все построились в две шеренги вдоль четырех стен необъят- ного зала. По команде все повернулись в сторону, и мерный топот ног повторил звук барабана. Однообразная масса маршировала в соседнюю ком- нату. Новички путались в рядах. Столовая была поменьше зала: бесконечный ряд длин- ных столов, уставленных приборами, напоминал чем-то весенние, еще пустые огороды и скрадывал огромность помещения. Все выстроились перед своими местами, как будто собирались полоть грядки. Опять быстро проговорил что- то барабан. Все запели: „Очи всех на тя, господи, уповают". После молитвы —барабан. Все сели враз. Опять началось жужжание и вместе с жужжанием однообразный стук ножей, стаканов и ложек. Обед был недолгий. После обеда — барабан. Все построились и промаршировали в зал. Гуляли парами. Жужжание голосов было однообразно. Окна темнели.

Появилась какая-то длинная фигура в серых, грубого сукна, штанах и такой же куртке; на одной из медных пуговиц куртки висела склянка со скипидаром, и из нее торчала палочка. Это был ламповщик. Он шел, сильно сгибая ко- лени, отмеривая огромные, выученные церемониальные шаги. Лестница лежала у него на плече, согласно уставу. Он подходил к лампам, ставил лестницу, мазал фитиль скипидаром перед тем, как зажечь. Потом он марширо- вал дальше. Спали в больших спальнях, на железных койках; у каждой в головах на железной палке торчала доска с надписью фамилии. Большинство фамилий было нумеровано: „Семенов 3-й", „Богатырев 6-й", „Розанов 5-й". Держали кадетов в прохладе, кормили дурно. В столовую их водили в одних курточках по откры- тым галлереям из отдаленной части бесконечного здания, несмотря ни на какую погоду. Печки были велики, топили их жарко, но печка была в огромном зале, как заблудившаяся. Пар шел у кадетов клубом изо рта при разговоре. Гвозди на полу были зимой покрыты инеем и льдом. Зимой отпускали на праздник домой в шинелях, подбитых парусиной, и киверах с ремнем под подбородком. Ремень был украшен медной чешуей. Учились скучно, учили русскую историю, говорили о том, что русские всегда побеждают, говорили о том, что лучшее ружье у русских и что шинель, подбитая холстом, защищает от жары и холода. Учили фронту — стоять не двигаясь и итти в полном обмундировании так, чтобы штык ружья не шевелился. Секли не по субботам, а по понедельникам. Перед этим на воскресенье отпускали домой.

В понедельник после занятий корпус замолкал, под барабан по восьми человек в смену водили кадетов сечься, и слышен был из дальнего зала долгий вой, потом пере- рыв, и опять под барабан в дальний зал шла новая вось- мерка. Странное обстоятельство избавило кадета Павла Федотова от розог: у него была изумительная па- мять. Каждая страница, прочитанная им, по нескольку дней как будто носилась перед его глазами. Если он забывал что-нибудь, ему достаточно было закрыть глаза, и он видел книжку перед собою и мыс- ленно перелистывал страницы. У Федотова было то, что называется зрительной памятью. Уроки тогда нужно было отвечать слово в слово, а не своими словами. Кадет Федотов был чудом, которое показывали начальству. Впоследствии память его ослабела, может быть от того, что ею приходилось так злоупотреблять. Наука в книжках была суха и неинтересна. Федотов оживлял ее: он глядел на карту и представлял себе львов, крокодилов, удавов, страны, где ходят, а не маршируют. Слушая военные науки, он воображал себе движение войск, блеск панцырей, высоту крепостных стен и войну тоже без маршировки. Музыку Павел Федотов в корпусе любил больше, чем рисование, но рисовал много и делал очень схожие портреты своих учителей и товарищей. Читать в корпусе много не приходилось: не было времени, мало было книг. Корпусная библиотека была старая, со старыми кни- гами. Федотов любил рассматривать старинные издания

„Ху дожник с родителями" . Акварель П. А. Федотова.

с рисунками Ходовецкого, с длинными описаниями того, что происходит на картинке. В старых книгах эти описания иногда даже печата- лись отдельно, без рисунка.

3 . ХУДОЖНИК В С Т Р Е Ч А Е Т С Я С НУЖДОЙ

В 1833 году Павел Андреевич Федотов окончил кор- пус первым по успехам в науках; имя его было запи- сано золотыми буквами на мраморной доске в боль- шом зале. Впрочем, в свидетельстве об окончании было напи- сано, что в черчении ситуационных планов и в рисовании кадет П. А. Федотов ленив. Как окончивший первым, выпущен был Федотов в гвардию и отправлен был в Петербург, в Финлянд- ский полк. Отец Федотова к этому времени уже ушел со службы. В маленьком домике в Огородниках стало еще беднее и как будто еще теснее. Сразу же нужно было помогать родным, а самому помощнику было восемнадцать лет. На мундир и шинель при выпуске дали денег. Но мундир нужно было жалеть, и дома приходилось пере- одеваться в старое платье и старые сапоги. Жизнь офицера, который имел только жалованье, была очень тесная. Шил он себе шинель, собирая деньги много лет, и долго приходилось ему думать, чем подбить шинель: коленкором или диверласом. Диверлас звали также демикотоном, стоил он немножко дороже колен- кора, но вот этого „немножко" и не было.

Тот, кто хотел шить шинель на диверласе, тот месяц не пил чаю. Служба была тяжелая — барабанная. Клеенчатый ки- вер холодил зимой, летом грел. Работа — подготовка к парадам. Парады были весенние, летние, осенние и зимние. Выучка, муштровка была так тяжела, так невозможна по своей требовательности, что полковые командиры брали для парада напрокат за деньги вымуштрованных солдат из прошедших уже испытание полков и переодевали их в свои мундиры. Люди друг от друга отличаться не должны были, и са- поги на всю армию шили на одну колодку. Стрельбой почти не занимались. Занимались шаги- стикой. К этому времени был изобретен дагерротип 1 . Существовали тогда художники, специально рисова- вшие однообразную красивость парада. Первый снимок—дагерротип — был тоже сделан с парада. Его принесли императору Николаю. Он смотрел долго, смотрел в лупу, потом вызвал к себе брата Михаила Павловича. Император был в гневе. Он поднес лупу к снимку и закричал: — Это так меня принимают? И это парад в моем присутствии? Михаил Павлович молчал. Николай Павлович перевел дух и сказал: — Посмотри в лупу: у третьего солдата четвертой шеренги кивер надет неправильно. 1 Д а г е р р о т и п—первый способ фотографирования, открытый в 1831— 1839 г г . Дагерром и Ньепсом. От каждой дагерротипной съемки можно было по- лучить только один экз емпляр снимка .

«Mt ew ' â î

л

«««Y

£ > / / . ' W , л / . J

/6"$S

„Как хорошо иметь в роте портных ! " Рисунок П. А. Федотова. С натуры. 30 октября 1835 г.

/

Л

/

* ^jr.-. -- I S.

У / .

/С--,»-ггг-а^лУ'.

/

\

'

\ г V , . H.L,

„Это ужасно! Пятая рота!.. Носка потеряла!..

Пятая!!.

Это

ужасно!!!

Морду выше! Где нога? Суетливо!..

Спокойствия

нет!.."

Набросок карандашом П. А. Федотова.

Это было время, когда в Петербурге на улице было запрещено курить, когда запрещено было носить бороды и на углах писали мелом: „Здесь вообще воспрещается". Жил прапорщик Федотов очень тесно. Служба скучная. Подробности ее сохранились в его рисунках. Вот чинит солдат разорвавшиеся штаны офицеру. На другом листке изображен офицер в самых раз- нообразных яростных позах. Это ужасно!!! Морду выше! Где нога? Суетливо!.. Спокойствия нет!.." И на том же листе совсем стертый рисунок и над ним надпись по-французски: „Прощай Париж". Есть еще другой рисунок: немолодой офицер мушт- рует старого, замордованного солдата. Муштровка продолжается, очевидно, долго: у солдата загнанный вид, офицер снял фуражку. Подпись: „Налево кру..." Таковы были дела служебные. Собственные дела Федотова были в таком состоя- нии. Стоял полк под Парголовом. Жил Федотов на ма- ленькой даче. Жил, по вечерам пел, играл на гитаре. Вдруг начинает замечать Федотов, что у него улуч- шается стол. Как-то вечером денщик-ярославец Коршунов ставит на стол даже жареную курицу. А курица — птица по крайней мере майорская. Надписи на листе такие: „Это ужасно! Пятая рота!.. Носки потеряла!... Пятая!!.

Сегодня курица, послезавтра опять курица. Очевидно, Коршунов ворует. Спросил под рукой у соседей — не пропадает ничего.^ Но все равно будут неприятности. Вызвал Коршунова. Коршунов отперся. А через три дня опять колбаса и бутылка вина. — Коршунов, откуда это? — Экономические суммы, ваше благородие. От тех дней, когда вы не изволите дома обедать. Темное дело. Вечером опять пел, а на друго й день вечером на столе закуска — балык. Снова был допрошен Коршунов. Сказал ему Павел Андреевич: — Экономические суммы я подсчитал, их хватит на булку, чудес я не люблю, отошлю тебя в полк, возьму другого денщика. И тогда признался Коршунов: — Разные господа, ваше благородие, слушают ваше пение у заборчика, я их пускаю в сад на скамейку, а они мне на чай платят. И никто об этом и не знает, ваше благородие. Пришлось отказаться от курочек. Неудобно — офицер и как будто поет по дворам с гитарой. Прапорщик Федотов писал романсы и стихи. Стихи были неважные, как будто раешные, как будто бы под- писи на лубках. Он писал: Нет, некогда мечтать у нас; Солдат в е с ь век, как под обухом. И дальше: Нет , в нашей шкуре Попробуй гимны петь натуре: Воспой-ка ручейки тогда, Как в сапогах бурчит вода. . .

„Никола е в с кие солдаты" Акварель П. А. Федотова.

Иль в сюртуке в одном в мороз Простой, начальство ожидая, Тогда как пальцы, замирая, Не в силах сабли уж держать, Изволь-ка в руки лиру взять Да грянь торжественную оду На полунощную природу. Нет, милый, рта не разведешь И волчью песню запоешь.

И кончались эти стихи так: Наш брат ослеп, оглох,

Блаженство наше: чарка в холод, Да ковш воды в жару, да в голод Горячих миска щей, да сон,

Да преферанс, а Аполлон И с музами спроважен вон. Это голос не одного Федотова,—-это голос вре- мени... Мой идеал теперь — хозяйка, Мои желания — покой, Да щей горшок, да сам большой. Так писал Пушкин. Молодость пока поддерживала светлоглазого, розово- щекого прапорщика Федотова. Он рисовал своих товарищей, делал портреты. Нужно было посылать деньги домой. Федотов удачно нарисовал портрет великого князя Михаила Павловича. Портрет покупали, и молодой офицер делал копию за копией. Портрет этот потом был перерисован раз двадцать на веленевой бумаге. Михаил Павлович изображен на нем был во всех поворотах.

Интереснее было рисовать своих товарищей, рисовать прохожих. Хотелось учиться. Федотов ходил на вечерние классы Академии художеств. Учился с азбуки. Учился рисовать с гипса уши, глаза, ноги, руки и драпировки. Поощрялась тогда больше всего батальная 1 живо- пись-— картины, изображающие парады. Федотов решил написать картину: „Прибытие дворцо- вого гренадера в свою бывшую роту Финляндского полка". Дворцовыми гренадерами назывались старые, заслу- женные солдаты, которых ставили в больших медвежьих шапках старого образца на парадные караулы. Эта картина должна была быть одновременно баталь- ной и бытовой. Летом 1837 года Федотов написал акварелью другую сложную картину: „Встреча в лагере лейб-гвардии Фин- ляндского полка великого князя Михаила Павловича". В этой картине, кроме портрета великого князя, портретно были изображены и офицеры полка. В центре нарисован был великий князь Михаил Па- влович, справа от него спортретированы: Офросимов, Веймарн, Аминов, Фридрихе, Базин, Тулубьев, Максимов, Заварицкий, Симанский и сам Федотов, зарисовывающий сцену. Слева от великого князя — фельдфебель Егоров, затем Фицарди, Боассель, Греч, Лихонин, Кинович, Ше- петковский и Ган. Картина была сделана чрезвычайно законченно; быт, форма и строй были переданы с полным знанием. Картина была поднесена великому князю, который пожаловал художнику за это бриллиантовый перстень. Заказана была новая картина: „Освящение знамен в обновленном Зимнем дворце". 1 Б а т а л ь н а я ж и в о п и с ь — живопись , и з обр ажающа я войну , сражении , сцены из военной жизни.

«Переход вброд на маневрах» . Неоконченная акварель П. А. Федотова. „.. Попробуй гимны петь натуре: Воспой-ка ручейки тогда, Как в сапогах бурчит вода". П. А. Федотов, „К моим читателям, стихов моих строгим разбирателям".

Зимний дворец только что перед этим сгорел, погибло несколько рот солдат, которые спасали вещи. Дворец восстановлен был с полной точностью, стройка происхо- дила даже зимой, и новые залы нужно было прославить. Так отражались строй и строевая служба, форма и зна- комые лица строевых товарищей в творчестве художника. Уж не так молод был Федотов. Выросли большие усы, потолстел он. По службе подвигался неплохо — назначили его командиром учебной команды. Нужно было особенно заботиться о выправке. Денег нехватало, хотя он уже и нарисовал двадцатый раз портрет великого князя Михаила Павловича на веленевой бумаге. Начальству рисунки нравились. Федотову заказали еще две картины с неразнообраз- ными названиями: „Бивак лейб-гвардии Павловского пол- ка" и „Бивак лейб-гвардии .Гренадерского полка". Находили, однако, что Федотов вносит в свои кар- тины слишком много быта. В картине „Приход дворцового гренадера" нарисо- вана ротная собака, мохнатая и безобразная. Солдаты угощают дворцового гренадера-старика табаком, а в глу- бине казармы цырюльник, бреющий егеря, засмотрелся на гостя. Рекруты маршируют под надзором дядек. Кто спит, кто любезничает, кто чинит сапоги, кто покупает тесемку у разносчика. Это было слишком пестро. Лучше было бы на картине иметь больше порядка. На квартире у Федотова было шумно от чужого народа. Стояла большая черная доска, на которой он рисовал карикатуры. Здесь он изображал господ офицеров в виде героев оперы „Руслан и Людмила", здесь они сражались, пили, спали на рисунках в разных костюмах и совсем без костюмов.

К ротному командиру приходила молодежь, курила, пила, удивлялась рисункам Павла Андреевича и обраще- нию с низкорослым вестовым его Коршуновым. Коршунова звал Федотов другом своим и слугой. Спорили об искусстве. Удивлялись хозяину, а он рассказывал, что хочет нарисовать картину: „Вечернее увеселение в казармах по случаю полкового праздника" и казарменную жизнь. Вторая картина его совсем казалась карикатурой; о ней спорили и предупреждали, что могут быть непри- ятности по службе. Над дымом и шумом и над звоном модной тогда ги- тары висела проволочная голова. По ней изучал Федотов законы перспективы. Нетрудно нарисовать так, чтобы удивились товари- щи, или привыкнуть рисовать профиль великого князя. А вот пройдет поручик по мраморной лестнице Эрми- тажа, бегло посмотрит на мраморную Диану и пойдет по широким залам... Фрагонар смотрит со стены, удивляет связностью линий,—все жизненно, а случайного на картине нет, нет разнобоя. На картинах Ланкре замечательно написана дичь и замечательно стоят люди. Беременная хозяйка мясной лавки откинулась, прикрывши живот левой рукой, и смо- трит на покупательницу, которая нюхает мясо. Смотрит так, что вместе с ней смотрит зритель. На картине Доу, повернувшись к зрителю, смотрит через плечо нимфа. ХУДОЖНИК В С Т Р Е Ч А Е Т С Я С КАРТИНАМИ

Изумительно написана у французов ткань на карти- нах. Все части картин связаны. Встречи с картинами в Эрмитаже были не так просты. Эрмитаж считался продолжением дворца. Сам импе- ратор интересовался оборудованием нового помещения, расстановкой канделябров и малахитовых ваз. Кроме входного билета, для посещения Эрмитажа нужны были парадная форма, шляпа и перчатки. Стоя перед любимыми картинами, нужно было тянуться. Эти свидания происходили как будто бы на параде. Придешь домой, смотришь французские иллюстри- рованные журналы, — как хорошо рисуют эти безымян- ные люди! А вот карикатуры Гогарта, знаменитейшего англи- чанина. Десятки фигур на картине, у каждой своя судьба; они сцеплены группами, про каждую можно рассказывать долго. Это целые повести. Вот в „Живописном обозрении" дана карикатура Гогарта: изображен какой-то танцкласс или бал. Уморительнейшие фигуры! А на полях виньетка, и это не виньетка, а это анализ, разбор движений фигур; разобраны кривые их движений, сравнены с другими кривыми, с кривыми орнаментами, с линиями костей. На картине рассказ и мастерство, и все это вместе. В Академии вечером рисовал, учился анатомии, учился писать маслом. Учитель, старый, спокойный немец, утешает: — Вот научитесь, милый, писать солдат, перспективу изучите. Всего уметь нельзя, милый. Вот голландцы, гово- рите. Голландцы тоже не все умели. Изучит кто-нибудь, как колонны писать, с перспективным правильным сокращением, и пишет колонны. И продает, милый мой, картины, каждая колонна столько-то. И колоннит, колоннит. Вы, милый, богом изысканы. Вы с десятилетнего возраста на военной

службе. Тут у вас ошибок не может быть. Пишите сол- датиков поштучно в рядах, в сокращении, а на переднем плане его императорское величество на белой лошади. Получитесь писать у лошади колени. Ну, а в левом углу собачка, положим, — тут можно вроде жанра. Утешали товарищи. К тому же немцу ходили два брата Агины, бедняки-рисовальщики, иллюстраторы. Ри- совали они по пять рублей за рисунок иллюстрации к вет- хому завету, готовился Александр Агин иллюстрировать „Мертвые души" и рисовал для кладбищ барельефы-эс- кизы памятников. Если рисовать, так уж уметь рисовать. А жить на что? Нарисовал Павел Андреевич две больших карикатуры, которыми очень восхищались товарищи офицеры. Вот содержание картины „Смерть Фидельки": Утром во время чая оказалось, что захворала одна из дюжины собачонок хозяйки. Чай со стола прочь, и его заменила подушка. На эту подушку госпожа положила свою пациентку—Фидельку, поставила ей пиявки, забинто- вала ее и потом начала расправляться со всем домом. С башмаком в руке она грозит горничной, уже и без того встрепанной, на которую в то же время ябедничает еще нянька (они редко живут в ладу). Сын уже поставлен на колени с учебной тетрадкой, из которой вырезывает лошадок и из мщения хватает бегущую мимо собачонку, чтобы навязать ей на хвост бумажку, которая болтается у него на нитке во рту. Дочка, оставив свою куколку, которую поила на столе чаем, с надранными ушами при- бегает под покровительство отца, который и сам спаса- ется от жены бегством, не забыв, однакож, взять с собою утешение — пунш; в дверях попадается ему соба- чонка, которую он всердцах швыряет ногой. Домаш- ний казачок, кажется, тоже не обойден благоволением хозяйки. В отворенной двери виден ветеринар, позванный

для Фидельки, но он так изумлен представившейся ему сценой, что стоит в нерешимости и не знает, входить ли. Следующая карикатура продолжала эту же историю и называлась „Последствия смерти Фидельки". Вот ее содержание: Фиделька решительно околела. Хозяйка с горя сама опасно занемогла,— она уже в постели. Созван консилиум докторов, на котором городские монополисты практики— немцы—изъявляют негодование на русака, военного док- тора. Только доктору помоложе не до консилиума: он глядит на молоденькую горничную, которая курит благо- вония вокруг уже не совсем свежей Фидельки. Какие-то дамы пришли навестить больную; по ней соскучились также и питомцы ее —Розки и Адельки: у одра больной стоят на задних лапках, завидуя участи Мими, которая одна удостоилась лежать у сердца своей патронессы. Муж молча грозит им подсвечником. У дверей лакей несет док- торам бумагу и перья; ему сует что-то в руку бородатый гробовщик, конечно для того, чтобы не замедлил дать знать в тот же миг, если хозяйка скончается. Художники позваны увековечить память Фидельки. Живописец явно льстит на портрете. Сын хозяйки, увидев папку архитек- тора, полез в ней рыться. Была у Федотова и другая серия — „Жизнь гениаль- ного художника". Вот описание картины „Художник, женившийся без приданого": Художник, женившийся без приданого в надежде на свой талант. В сырой, холодной комнате, с окнами, занесенными снегом, и с одиночными летними рамами, с висящими по стенам неоконченными картинами, сам художник, уже состарившийся, пишет вывеску, заверну- вшись в фризовую шинель и от холода обернув голову полотенцем. Около него из сломанной вытертой шляпы

выглядывает полуштоф. Чтобы выжить худых платель- щиков с квартиры, дворник уносит вьюшки от печи, вместо дров кухарка ломает последнюю раму с картины. На столе лежит умерший полуодетый ребенок. Ис х у - далая мать, и среди нищеты не потерявшая чувства благородства и честности, с испуганным видом спра- шивает у маленького сына, показывающего ей украд- кой из-под полы чайник, откуда он его достал, а тот радостно указывает ей на дверь. Полураздетая дочь про- вожает молодого человека. Так представлял себе будущую свою жизнь худож- ник Федотов. Если не рисовать батальные картины, то нужно было рисовать вывески и голодать или жить царским пайком в казарме. Но судьба дала Федотову передышку. Жил в Публичной библиотеке в это время толстый заплывший человек, служил библиотекарем. На службе лежал на диване, с посетителями говорил, не поворачивая к ним головы. По улицам ходил грузно, гулял недалеко. Когда-то писал свободолюбивые вещи — теперь бросил. Когда-то был выслан из столицы — теперь мог бывать даже при дворе, только было лень. Писал редко басни и звался Иваном Крыловым. Давно все скучно было Крылову. Выучился он, пра- вда, греческому языку и читал Гомера. Знакомые все умерли давно. Молодежь говорила, что она научилась у него русскому языку; говорили, что даже Пушкин—его ученик. Но и Пушкин умер. К нему попали рисунки Федотова. Рисунки долго лежали у Крылова. Крылов беспокоился и даже вышел гулять. Дошел

до магазина Дациаро на Невском, посмотрел там портрет Михаила Павловича в профиль, посмотрел морщась. И однажды утром, недоверчиво морщась, написал Крылов Федотову письмо. Убедительно просил старик бросить батальные кар- тины писать и развивать в себе наблюдательность в буд- ничной жизни. Получить письмо от Крылова было также невероятно, как получить письмо от какого-нибудь памятника. За последние двадцать пять лет написал Крылов пять- десят восемь басен. Было это в 1844 году, за несколько месяцев до смерти Крылова. Умер старик недоверчиво и недовольно. Про Крылова говорили, что он не имел понятия о луч- шем состоянии общества, думая, что иной порядок невоз- можен. „Он прожил спокойно, как Ирокез" \ писал про него Гнедич. Тем сильнее было это письмо в комнате Федотова. Читал Федотов, будучи офицером,—странно—книги, к которым привык в корпусе. У него лежали в комнате на столе из некрашенного дерева и том Кантемира, и „Почта духов" , и другие екатерининские журналы. Крыловская история, крыловский путь, крыловское равнодушие для Федотова были понятны. Крылов Иван Андреевич для Федотова был писателем, который начал писать в 1784 году. Знаменитый баснописец Крылов, русский народный поэт, был для Павла Федотова не только гением, но и не- удачником, человеком, который себя не развернул, кото- рый сказал свое слово невнятно и уклончиво... На службе было невыносимо. Работы было все больше и больше. 1 Тогда увлекались романами Купера , в которых рассказывалось о не- возмутимости индейцев. И р о к е з ы индейское племя .

В Академии Павел Андреевич перешел к художнику Брюлову. Это был знаменитейший художник своего времени, прославленный картиной „Последний день Помпеи", худож- ник пышный, талантливый и умелый. Брюлов имел славу мировую, писал пышно огромные исторические картины маслом, был великолепным рисо- вальщиком. Путь Брюлова далек от пути Федотова. Но Брюлов все умел. К нему пришел бедный поручик. Брюлов посмотрел рисунки, посоветовал художнику не увлекаться сложностью гогартовской, сказал, что глав- ная линия у него верна, а остальное приложится. К Брюлову Федотов ходил богомольно, и тут он услышал тяжелые слова. Брюлов происходил из семьи художников. Он рисовал с детства, так, как с детства учатся играть на скрипке. Он сказал Федотову: — В ваши годы трудно и, может быть, невозможно овладеть техникой живописи, хотя, может быть, вы сумеете наверстать годы усиленным трудом. Но дома были парады, проверки обмундирований, устав гарнизонный, устав полевой. И две картины на станках: „Смерть Фидельки" и „Жизнь художника". После представления батальной картины через вели- кого князя Михаила Павловича на благоусмотрение госу- даря императора последовала такая резолюция: „Государь император, удостоив внимания способно- сти рисующего офицера, высочайше повелеть соизволил предоставить ему добровольно оставить службу и посвя- тить себя живописи с содержанием по сто рублей ас- сигнациями в месяц и потребовать от него письменного на это ответа".

Курс ассигнаций был в три с половиной раза меньше курса серебра. Отец Федотова был уже без службы, и всего на содер- жании у Федотова было пять человек. Федотов испросил разрешения продолжать службу с тем, чтобы высочайше предоставленное ему право было сохранено в течение полутора лет. Эрмитажные картины мучили Федотова. Он работал дома, учился писать стекло и красное дерево. Учился связывать картину. Двум господам больше служить было невозможно. В январе 1844 года Федотов подал прошение об отставке и был уволен с чином капитана, прослужив на военной службе ровно десять лет, а всего пробывши в мундире с 1826 года по 1844 год, то есть восемнадцать лет. Вместе с ним со службы был уволен вестовой Кор- шунов, которому вышел срок. Первое пособие Федотов разделил на две части: оставив себе на месяц пятьдесят рублей ассигнациями, остальное отправил отцу. Товарищи офицеры устроили Павлу Андреевичу про- воды. В штатском костюме выглядел Федотов неловко. Но все господа офицеры были спокойны за участь отставного капитана Федотова. Будет он писать батальные картины, набьет себе руку. Одних гвардейских полков сколько, а открытие памятников? Состояние будет иметь. Пили, провозглашали тосты... После проводов поселился Федотов с Коршуновым в великом отдалении, на пустырях, в небеленом печальном доме на Двадцать первой линии. Брал он обеды в кухмистерской за пятнадцать копеек.

А всего на еду тратил на двоих двадцать пять ко- пеек в сутки. Натурщиком служил ему Коршунов. В Финляндском лейб-гвардии полку среди товарищей Федотов не показывался. Шел слух, что работает он теперь маслом, что Карл Павлович Брюлов эскизы хвалит, но советует писать шире. Шел слух, что работает капитан Федотов утром, вече- ром и ночью, проверяя рисунок при свечах. Встречали его товарищи-офицеры на улице. Волосы у Павла Андреевича стали редкие, глаза утомленные, а собой веселый. Обозначилось скоро, что батальных картин Федотов не пишет. И глупо делает. Есть ему ведь нечего! В Санкт-Петербурге строили дворцы. В Санкт-Петербурге только что испробовали но- вость—торцовую мостовую. В Санкт-Петербурге газ уже горел в магазинах. По улицам ездили лаком покрытые кареты. За деревянным Дворцовым мостом лежал Васильев- ский остров. Васильевский остров начинался красивым зданием биржи и круглой набережной, а кончался отме- лями Галерной гавани. Чем дальше идете по Среднему проспекту, тем все тише и спокойнее становится вокруг. За Седьмой линией каменные тротуары сменяются деревянными мостками, за Двенадцатой линией уже не 5 . Т Р И В Е Р С Т Ы ОТ ГОРОДА

попадаются извозчики. Дальше Финляндские казармы, потом поле с лесом в глубине, из леса выглядывают главы церквей: это Смоленское кладбище. Деревянные мостки становятся совсем гнилыми, спо- койнее итти по середине улицы. Федотов никогда не рисовал Невского проспекта и дворцов, редко ходил в город дальше сфинксов, лежа- щих перед Академией художеств. Чаще он ходил гулять в сторону Галерной гавани. Полосатое бревно шлагбаума, за шлагбаумом взмо- рье и парус лодки, а справа ряд домиков. Это и есть Галерная гавань. Домики по большей части в три окна, крыши жел- тые или зеленые, но не от краски, а от мха. На домиках надписи красной краской: „Сей дом должен быть уничтожен в мае 1837 года", или: „Сей дом простоять может до 1840 года". Давно прошли указанные сроки, а дома все стоят. Тишина на улице нарушается только криком гусей. Гусей здесь много. Самый бедный городок в России нельзя сравнить с этой окраиной Петербурга, который в трех верстах отсюда стоит в колоннах и хвастается новыми статуями над фронтоном нового Зимнего дворца. Здесь жили самые бедные чиновники. Сюда никогда не приезжал извозчик. И не брался сюда ехать. Сюда при каждом наводнении прямо на улицу приходили волны. В этом месте жила Параша, героиня поэмы Пушкина „Медный Всадник". Даже не жила, а гибла; она не по- являлась в поэме, только описывалось место.

. . .Близехонько к волнам, Почти у самого залива, -— Забор некрашенный да ива И ветхий домик...

Этот дом смыло в наводнение двадцать четвертого года. Федотов любил ходить по улицам Галерной гавани, смотреть на маленькие домики на сваях, сидеть на за- валинках, смотреть на затейливые надписи: „Дом придвор- ного арапа Петра Васильева", узнавать, что с чином при- дворного арапа отпускали со службы дворцовых истоп- ников. Федотов любил сам сидеть на завалинке у старых лодок, переговариваться с хозяевами, которые отдыхали дома в халатах и в халатах ходили по улице. Здесь его любили, здесь он часто ужинал и отсюда пешком отправлялся домой. Однажды, когда ему нужно было итти домой, не- ожиданное препятствие вынудило его изменить это на- мерение: ветер, дувший с моря целый вечер, начал крепчать во время ужина, а улицы были покрыты водою. К удивлению Федотова, это обстоятельство нисколько не испугало ни гостей, ни хозяев: и те и другие размести- лись, как могли, по разным комнатам, — дамы с дамами, мужчины с мужчинами. Однако, никто не ложился спать. К общему смеху, шуткам присоединилось немного беспо- койства, ибо ветер все дул и вода прибывала с каждой минутой. Подождав еще с полчаса, молодой хозяин вдруг встал со стула и, взглянув в окно, удивил Федотова такими словами: „Господа, кто хочет ехать на лодке?" Предложение было принято с радостными криками, и вся мужская компания, одевшись потеплее, двинулась к выходу. Там ждала уже их лодка, колыхавшаяся и вертевшаяся на том самом месте, где еще вечером можно было гулять, не замочив ног. Вооружась шестами и баграми, море- плаватели поехали между домами, встречаясь с другими ладьями, тоже отправившимися на ловлю. Нужно знать, что при всяком несколько значительном

наводнении дрова, ненужный лес, доски и хворост, зачем- нибудь валяющиеся около взморья, поднимаются водой и несутся ею прямо по направлению к Галерной гавани. Иногда к этому лесу прибавляются обломки какого-ни- будь развалившегося судна или поленья с какой-нибудь раз- бившейся дровяной барки. А так как на добычу подобного рода не мог претендовать ни один из жителей Петербурга, то и понятно, что обитатели Галерного порта охотно пользовались случаем запастись дровами, досками, даже бревнами. Почти всю ночь компания провозилась на воде, при свете месяца, продрогла, но возвратилась с добычей. Так жил на окраине города дворцов художник-пле- бей. К этому времени художник был уже лыс. Появились в квартире Федотова другие знакомые, другие разговоры. Приходили Агины, приходил Жемчуж- ников, художник. Шли разговоры — о Брюлове, о Микель-Анджело, о красках, о великом писателе Бальзаке. Читал Федотов и Байрона. Пытался учиться по- английски. Вот теперь прочел он стихи убитого уже Лермонтова. Прочел „В полдневный жар в долине Дагестана" и сказал: — Стихи эти написаны богатырем в минуту скорби неслыханной. И прибавил: — А ведь я стоял с ним когда-то в Зимнем дворце в одном карауле и стихов его тогда не знал. 6 . ХУДОЖНИК В С Т Р Е Ч А Е Т С Я С ПОЭЗИЕЙ

Мир изменялся вокруг художника. Он прочитал „Илиаду" в переводе Гнедича и поразился верности дета- лей, заметил, как раздвигает Гектор ноги, чтобы выломить дверь Ахейской стены, и как гудит медный щит Аякса, отражая камень. Он читал прощание Гектора с Андромахой и пора- жался тому, как сумел передать Гомер испуг ребенка при виде отца в шлеме. Заплакал малютка Астианакс: ...назад,- пышноризой кормилицы к лону С криком припал, устрашася любезного отчего вида, Яркою медью испуган, и гребень увидев косматой, Грозно над шлемом отца всколебавшийся конскою гривой. . . Недостигаемые стихи! Есть тут и живописная кар- тина— движение гривы над медью, люди, ребенок,-—-все в одном движении. Когда становилось темно и за тонкой перегородкой засыпали соседи, когда ложился спать Коршунов в своей комнатке, увешанной лубочными картинками и рисунками Федотова, зажигались свечи, проверяли рисунок и топо- том говорили о других именах,—об офицере Полежаеве, разжалованном за стихи в солдаты. Государь разрешил ему писать к себе. Полежаев писал и не получил ответа.. Хотел жаловаться, сбежал со службы в Петербург. Был арестован. Отдан опять в солдаты без выслуги. Его пред- ставили к производству в офицеры в 37-м году. Но пока утверждали производство, умер поэт в Московском во- енном госпитале. Труп его, говорят, объели крысы. Уже восемь лет прошло. Стихи попали в потаенные тетради. Читают их и не могут забыть поэта. Со старыми приятелями Федотов разошелся, говорил про них:

— Я знаю, что человек без занятий в душе своей враг всякому трудящемуся человеку. Кроме живописи, писал Федотов стихи, басни. Была у него басня: „Пчела и цветок". Прилетела пчела к цЕет- ку,—хилый цветок, меду мало. Упрекает пчела цветок, как себя упрекал Федотов, вспоминая эрмитажные картины. Ночью в комнате, в доме на северном берегу Невки, среди пустырей, с окнами на север (так удобнее для художника), оправдывался Федотов стихами:

Окно на север здесь , любезная, взгляни. Насупротив стена. . . и я всю жизнь в тени. В тени, меж тем порой изящества начало В душе про сладкое, про что-то мне шептало, И вместе с тем, увы, тогда ж казалось мне, Что что-то здесь в моем окне Тот сладкий шопот заглушало. Но я тогда еще был мал, Неясно это понимал. Когда широкая молва Души неясные слова Собой мне пояснила, Я понял, что меня природа одарила, Какой блестящий мне дала удел . За ним, достичь его, желаньем полетел; Душа лишь средств к развитию искала, Но в них, увы, судьба мне вовсе отказала. Я жажду солнца, но оно В мое не жалует окно... Желанья жаркие „желаньями" остались От безнадежности, лучи их к центру сжались, И спертый жар во мне, как яд, теперь палит И весь состав мой пепелит. . .

Шли годы. Было трудно. Временами хотелось одо- леть баталыцину. В 47-м году Павел Андреевич Федо- тов оставил масло, вернулся к акварели и написал сцену из полковой жизни Финляндского полка: группа офице-

ров около лагерной палатки полкового командира гене- рала Вяткина. Делать это было тяжело и неловко: генерал Вяткин был нарисован давно. Шел сбор на памятник Крылову. Приходил художник Агин к Федотову совещаться о рисунке на барельефе памятника. Заказал барон Клодт. Советовались, как сплести зверей и людей, переде- лывали, компоновали снова. Отливали памятник. Выходили полные собрания сочинений. Сочинялись анекдоты. За батальные картины, за парадных генералов было неловко. Перед кем? Перед Крыловым, что ли?.. На девять месяцев заперся Федотов в свою мастер- скую от людей, не от натуры. Натуру он искал. Он искал способ • писать маслом и способ связы- вать вещи. Через девять месяцев Федотов закончил картину: „Свежий кавалер или утро чиновника, получившего пер- вый орден", а через несколько месяцев другую картину— „Разборчивая невеста". Девять месяцев писал Федотов картину. В комнате было холодно. Писал он в тулупе. Предсказание картины „Художник, женившийся без приданого" исполнилось. (На картине был изображен дворник, который вынул вьюшку из печи, — был такой способ вымораживать неисправных плательщиков.) Из Финляндского полка не приходили. Было там не до Федотова: фельдфебель попытался зарезать полковника. Приходили к Коршунову, говорили что-то за пере- городкой тихо о претензии. Потом и к нему перестали приходить. Не хотелось совсем дописывать картину о генерале Вяткине. Эти люди около палатки, с усиками и с усами, сей-

Утро после пир ушки или свежий кавалер" , Картина маслом П. А. Федотова.

час секли, допрашивали, оправдывались. Писал Федотов другое. Картин было две. На первой изображался чинов- ник, получивший орден. Наступило утро после пирования по случаю полу- ченного ордена. Новый кавалер не вытерпел: чуть свет нацепил на халат свою обнову и горделиво напоминает свою значительность кухарке. Но она насмешливо пока- зывает ему единственные, да и то стоптанные и проды- рявленные сапоги, которые несет чистить. На полу валя- ются объедки и осколки вчерашнего пира, а под сто- лом на заднем плане виден пробуждающийся, вероятно оставшийся на поле битвы, тоже кавалер, но из таких, которые пристают к проходящим с требованием мило- стыни. Время было такое, что о чиновниках писали много. Еще жив был Гоголь. Чиновники наполняли город. Петербург и был городом чиновничества. Молодые чиновники с надеждами, чиновники средних лет с чинами, чиновники старые с пенсиями были на всех улицах. Те, кто не были чиновниками, казалось, искали ва- кансий. На яликах через Неву ехали чиновники, в мелочных лавочках покупали чиновники. Поселение чиновников тянулось за Галерной гаванью. Кроме чиновников, были рабочие, только очень да- леко, туда, вверх по Неве. Были они и вниз по Неве, за новым достраивавшим- ся чугунным Николаевским мостом. Там стояли казенные заводы, и ходил на Кронштадт пароход, настоящий, с дымом. Во второй картине чиновник был не на первом плане, а за портьерой. На первом плане лежали цилиндр и пер-

чатка, за ними горбатый человек на коленях перед пре- старелой девой. Потом канделябр, за портьерой старая дама, и чи- новник с орденом на шее подымал руку для крестного знамения. Называлась эта картина „Разборчивая невеста" и была написана по басне Крылова. Павел Андреевич не был доволен картинами. Портьеры были как будто кожаные, а не матерча- тые, не выходило красное дерево, и даже пространство комнаты как-то криво уходило вдаль. Было тихо в холодной мастерской. Здесь не шумели художники, не было того, что называлось когда-то веселой бедностью. Для веселой бедности нужно было иметь деньги. Весело бедны были юноши-дилетанты, которым по- малу, но часто присылали деньги. С ними встречался Федотов на вечеринках, где пел и играл на гитаре. Пел свою песнь „Ку-ку". Хорошая песня, с припевом: На дубу кукушечка, На дубу унылая, Куковала: ку-ку, ку-ку! Куковала. В терему красавица, В терему унылая, Горевала. Ку-ку, ку-ку! Горевала. Ноет сердце девицы, Что не любит молодец, Как бывало. . . Ку-ку, ку-ку! Как бывало. . . Но долга ль грусть девицы? Минет грусть - тоска. И не стало. Ку-ку, ку-ку ! И не стало. . .

И гнездо разрушено, И птенцы расхищены... Все пропало... Ку-ку, ку-ку! Все пропало...

И хор пел: „Ку-ку! Ку-ку!" С веселой грустью.

В комнате стояли манекены, похожие на людей, подмалеванные картины с еще не записанным холстом висели на стенах, и натурщики напрягали свои ака- демические мускулы. Художники говорили о Риме, о Гоголе. Они были веселы и сильны легкой академиче- ской силой, уменьем, которое можно приобрести, если постараться. Говорили о картинах, о картинной жизни. Не говорили о Финляндском полку, о том, что там происходит. С презрением говорили о тех, кто изменил высокому искусству, начал писать плохо. Говорили о героической бедности. Тенором говорил в дыму Павел Андреевич: — Все вы, господа, бедняки-дилетанты. За всяким из вас кто-нибудь стоит с полным карманом, сами вы ни перед кем не стоите, никого не выносите на своих пле- чах. Вы толкуете о веселой бедности, как я могу гово- рить о Швейцарии, сходив поглядеть на декорации „Сомнамбулы". Истинной бедности вы не знаете. Но вот картины появились на выставке. Картины понравились. Федотов получил даже звание назначенного в академики. Это было неожиданно. Художник начал работать дальше. В академики можно было назначить, но нельзя было назначить уметь писать. Федотов искал опять в рисунке характерной связной линии.