Старый Петербург. Петропавловская крепость

— 67 — ■решил просить белье, назначенное для заключенных. Мне при несли сырую рубашку и кальсоны, которые я храню до снх пор. Чернильницу и перо забыли взять у меня, и вечером я развле кался, записывая чтото на маленьком куске бумаги, оставшемся от моего письма генералу Левашеву, но артиллерийский офицер отобрал все, объявив, что это запрещено. У меня осталось два жестяных луча, которыми я поправлял свечу, но он унес п их, боясь, вероятно, чтоб я не зарезался. Это был человек крайне молчаливый, я никогда ничего не мог узнать от него; он даже не хотел просто поболтать, едва произносил несколько слов о хо рошей погоде п дожде. Когда мне приносили чай, я откладывал маленький кусочек сахара и съедал его, чтобы отбить bkjc обеда, запивая водой, что казалось мне необыкновенно вкусным. Кровать моя стояла сначала иод сводом, но боясь сырости, я передвинул ее к внутренней стене. Инвалид, топивший печи, принес мне доску, равной толщины с одной из досок, на кото рых лежал тюфяк, так что ложе мое стало несколько более сносным. 15 числа плацмайор вошел в первую комнату и велел вычи стить каземат, находящийся против моего, где стояла большая печь, и другой отделенный от моего перегородкой, у которой сто яла моя кровать. Я догадался, что сюда поместят повых заклю ченных. Действительно, когда он вернулся через час, я слышал большой шум. Ктото вошел в каземат против моего, вскоре за перли двери, и плацмайор ушел. Я забыл сказать, что в двери каждой камеры находится маленькое четырехугольное отверстие •со стеклом, чтобы часовой мог наблюдать за заключенным. Обык новенно, это отверстие завешано снаружи, чтоб заключенный не мог видеть через него. Вновь прибывший заключенный, проходя через первую комнату, заметил, вероятно, свет в моей камере, по тому что через несколько минут молчания он произнес очень громко и отчетливо: «Мы непременно должны беседовать пофран цузски». Я отвечал утвердительно и спросил его имя. <;Я—Якубович, драгунский капитан, я в кандалах (и он со страшным шумом потряс цепями), и мне скоро отрубят голову». Представьте себе мой ужас. Он спросил меня, кто я. Я на звал себя, но он ответил, что не расслыхал. «Я согласен беседовать,—сказал я, но будем не говорить, а петь». С этих пор мы ввели этот способ беседы... Мы переговаривались, когда часовой был один, и замолкали, если ктонибудь входил... Чтобы избежать насколько возможно лишних слов, мы решили стучать пальцем два раза, если не разберем сказанного. Вместо «да» мы чихали, а «нет» —кашляли. Я часто стоял у окна и видел входящих офицера или плацмайора, к тому же я был крайний к двери и поэтому давал знак молчать, напевал Silenzio на мотив