Старый Петербург. Петропавловская крепость

— 123 — мякиша, который я тщательно размачивал и разминал в ложке моего бульона. Особенно плохо было по постным дням, когда пища была неудобосъедаемая и для здорового человека, ибо мне, как и остальным цынготным, продолжали давать по средам и пятницам постную пищу. Мне казалось потом, что эта кружка молока помогла больше всех лекарств, и уже в июне я стал себя чувствовать лучше, но десны все еще были сильно разрыхлены и кровоточили, хоть и не так сильно, как прежде. Лихорадка меня оставила, наконец, ноги, правда, побаливали, но дело шло па поправку. Как только это обнаружилось, у меня отобрали молоко. Это было сделано в конце июня или в начале июля, и меня крайне возмутило тогда, но я не сказал ни слова ни смотри телю, ни доктору, и мое выздоровление, как я скоро убедился, пошло гораздо медленнее». Фроленко и Поливанов перенесли цынгу, но ряд народовольцев умерли от этой страшной болезни. «С другого коридора из ближайшей камеры, — вспоминает Фроленко 2|"),—стали доноситься подозрительные фразы док тора и Соколова: «Еще жив!.. Протянет!». Начали следить, чутко прислушиваться по ночам. Жандармы заходят в соседние камеры както подозрительно скоро и уходят. Ночной шорох еще более пугает и заставляет внимательнее следить за уловками Соколова. — Пусто! Нет больше и Баранникова!—объявляет вдруг мой сосед, сидевший ближе к другому коридору. — Да,—отвечаю,—и мне показалось, что к нему не заходили сегодня ! С тем коридором, где сидел Баранников, Тетерко и проч., у нас не было сношений: мешала большая ванная комната. Догадкам по лекарству на окне, но маневрам жандармов много помогала и та острая напряженность внимания и слуха, которая развивается в тюрьме. Вначале, когда еще товарищи все стояли живо перед глазами в том виде, как я их видал на суде, и в голову не приходила мысль о чьейлибо скорой смерти. Живыми, бодрыми, здоровыми рисо вались они в памяти. Но вот умирает Клеточников. Для меня это было неожиданностью... Смерть эта вспугнула беспечность, повернула мысль в другую крайность. Явилась особенная, об остренная боязнь за жизнь кажлого, особенно за тех, про которых ничего нельзя было узнать. Лично о себе както не думалось, мне почему то всегда казалось, что я выживу еще год, как я определил раз! в разговоре с соседом. Зато в каждом шорохе, в каждом необычном звуке чудилась мне смерть других, пасилие, ужасы. Являлось неодолимое, мучительное желание проникнуть туда, дать умирающему хоть минуту провести с близким человеком.