Старый Петербург. Петропавловская крепость

— 117 — врывалось в камеру несколько человек; «ты» так и сыпалось, раздавались ругательства. Если заключенный отвечал в том же роде, по знаку смотрителя на него набрасывались, валили на щ>л, били под предлогом сопротивления и, надев сумасшедшую рубаху, привязывали его'к железной койке на несколько часов, часто вкладывая в рот деревяшку, чтобы не кричал. Соседи, услышав свалку, начинали протестовать, кричали: «Что вы с ним делаете?» Тогда накидывались па этих, вязали их. Суматоха стано вилась невыразимой, слышались крики, топот, свалка и хрип лежавших с деревяшками во рту. Во всех концах тюрьмы было хорошо слышно, что делалось в какойнибудь отдельной камере. Технику «стука» хорошо рассказывает шлиссельбуржец М. Ашенбреннер |М): «Сначала мы стучали очень неискусно и плохо понимали друг друга, так что разговор стуком нас не удовлетво рял, а скорее раздражал за невозможностью высказаться. Потом малопомалу мы стали стучать очень быстро и отчетливо и по нимали друг друга настолько хорошо, что не приходилось досту кивать слово до конца; часто употребительные слова заменялись одною буквою или условным знаком. Сначала перестукивались только с соседями и стучали без всякой надобности слишком громко, но, познакомившись с тюремною акустикою, стали сту чать очень тихо, для того, чтобы не беспокоить других товари щей и не вводить в беседу нежелательного свидетеля, дежурного жандарма. Громкий же стук был слышен через 2 камеры и на верху и внизу, и потому у нас бывчли общие осады по разным углам. Начальство преследовало за стук, наказывало, перебивало стук всячески, между прочим, пуская в незанятой камере струю воды из крана, журчание воды заглушало стук, да и страшно раздражало нервы. Но потребность в сношении с другими была так велика, что начальству пришлось уступить». Общая — если так можно выразиться — психология заклю ченных формулировалась следующим образом 1а4 ): «Вот главные моменты тюремной жизни. Жизнь наша была полна контрастов. Притом живых, внешних впечатлений не существовало, и мате риала для нормальной душевной жизни извне не поступало. Проходили годы, не принося с собою ничего нового со стороны, потому что мы жили в общей могиле, отделенные от мира живых непроходимою пропастью. Ни книг, ви свиданий, ни вести о родных, о том, что делается на свете. Библия, сочинения Дми трия Ростовского, 2—3 церковных журнала за старые годы и десятка три старинных книг на лубочной бумаге, написанных до пушкинским языком — вот и вся наша библиотека. Сноше ния через стены стуком не удовлетворяли, а только раздражали, потому что невозможно было не только обмениваться возраже ниями, но и высказаться. Повидимому, наша жизнь была бес­