Старый Петербург. Петропавловская крепость

— 110 — шиеся в нем ворота были мне известны: я знал, что чрез них идет дорога в Трубецкой бастион. Ворота распахнулись перед нами быстро и предупредительно, мы въехали в узкий переулок, проехав по которому несколько десятков шагов, остановились у подъезда, ведущего в тюрьму Трубецкого бастішна. Здесь нам пришлось ждать офицера и ждать довольно долго. Наконец, уже было шесть часов слишком, кажется, около половины седьмого, на крыльце показался присяжный и махнул рукой. Мы вошли. Мой подпоручик был уже тут и ходил взад и вперед по комнате, нервно поводя плечами и избегая смотреть мне в глаза. Прошло еще минут пять, и в узенькую дверь, что была в левом углу, вошел присяжный, остановившийся у притолки, и краснощекий седой "старик в тужурке с капитанскими погонами, это был капитан Домашнев, заведывавший жандармами. Обращаясь ко мне, он сказал: «Ну, иди!». Я просто остолбенел и не тронулся с места. В первый раз я услышал обращение на «ты», и кровь ударила мне в голову. Трудно передать, что я перечувствовал в течение нескольких следующих секунд. Я знал, конечно, что со мной не будут обра щаться, как с принцем крови; я, казалось, был готов ко всем страданиям, лишениям и унижениям; я говорил, что такого рода нравственные надругательства, как бритье головы, кандалы, обра щение на ты, не могут иметь в моих глазах характера личного оскорбления. Это общеобязательная, прилагаемая ко всем катор жанам норма, это одно из средств, которыми существующий госу дарственный строй борется со своими врагами. Человек, который мепя заковывает, или говорит мне «ты», не желает меня оскор бить, а только исполняет то, что от него требуется по службе, и моя враяада должна быть направлена не на это лицо,—может быть, даже испытывающ е душевную боль при исполнении таких ­ требований,—а на государственный строй, на тех, наконец, лиц, которые служат опорой этого строя, а не на мелкую сошку, пред ставляющую из себя лишь слепое орудие начальственных велений, орудие, которое будет служить всякому государственному строю, будет слушаться какого угодно начальства, только бы ему 20го числа полностью уплачивали следуемое жалованье. Затем, я "так презираю этих людей, что стою выше их оскорблений, признать себя оскорбленным—значит поставить себя на одну доску с ними, признать их равными себе. И много, много рассуждал я в этом роде, но увы! не первый раз оказалось, что броня философии не в силах защитить от комариного укуса. Ум может говорить, что ему угодно, но всякая логика бессильна, когда чувство в разладе с умом. Моей первою мыслью было обругать этого капитана, броситься на него и пока­