Старый Петербург. Петропавловская крепость

— 107 — выступали прямо из поверхности Невы (полоска земли между водою и крепостью узка и притом очень низка, так что издали сливается с поверхностью Невы). Не знаю, как кому, а мне эта крепость всегда резала, глаз и портнла впечатление, производимое красавицею Невою. Я глу боко ненавидел ее и не только теперь, когда она рисовалась в моем воображении каменным гробом, где скоро буду схоронен и я, вслед за погибшими ранее меня товарищами; я ненавидел ее всегда и, бывало, не раз любуясь Невой, я чувствовал, что эта гранитная масса отравляет мне все удовольствие. Я не мог забыть той роли, какую она играла в русской исторнп, в рус ской жизни. Эти пять бастионов, растопыренные в разные сто роны (автор здесь ошибся, бастионов было не пять, а шесть, но, конечно, ошибка эта не влияет на общее заключение), придавали ей в моем воображении вид какогото колоссального паука, который широко широко раскинул свою сеть и жадно сосет молодую горячую кровь... Но крепость исчезла уже из глаз, а мы выехали на Выборг скую сторону. Последнее, что я видел, съезжая с моста, это была стая диких уток, доверчиво колыхавшихся на поверхности воды в очень близком расстоянии от берега, и я вспомнил, как был удивлен в первый мой приезд в Петербург в 76 году, видя дичь, притом совсем не боящуюся людей, среди многолюдного и шумного города, и как тогда во мне заговорили охотничьи инстинкты. С пачала перелета и вплоть до заморозков эти утки, которых, понятно, никто здесь не стреляет, держатся на Неве. На Выборгской стороне я был студентом МедикоХирургиче ской Академии. Проезжая по улицам, где я помнил чуть ли не каждый дом, я чувствовал, что волна воспоминаний поднимается все выше и выше, что какаято судорога подступает мне к горлу, что мне трудно становится дышать, и если бы только не вид моих врагов, следящих за каждым моим движением, за каждым чувством, выражающимся на моем лице — я думаю, что на глаза мои навернулись бы слезы. Когда мы очутились на Петербургской стороне, где жил я и множество мопх друзей, и поехали по Большой Дворянской, то картина за картиной, воспоминание за воспоминанием воз никали в голове с поразительною яркостью и поразительною быстротою. Вот дом, где в марте 78 года' мы обсуждали новую программу, причем я всенародно был уличен в «анархизме» за горячий протест против введения в программу стачек, как одного из наиболее важных средств борьбы, рекомендуя вместо них— фабричный террор. Вот знакомая зеленная, где мы с Анной Ваиильевной, бывало, покупали репу, которую грызли после обеда, в виде дессерта. Вот съестная лавочка, где я ухитрялся