Русские художники XVIII века

' \ < \

Г . Л Е Б Е Д Е В

РУССКИЕ ХУДОЖНИКИ XVIII ВЕКА

И В А Н И В А Н

Н И К И Т И Н

А Р Г У Н О В Д. Г. Л Е В И Ц К И Й В. Л. БОРОВИКОВСКИЙ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО И С К У С С Т В О Москва 1937 Ленинград

2011119103

И В А Н

Н И К И Т И Н

В сякий, кто хоть однажды был в наших музеях, помнит прекрасно написанные, но потемневшие от времени картины XVIII века. В дыму сражений, будто на параде, гарцуют на рядные всадники. Окруженная гениями и богами шествует по облакам розовощекая и упитанная императрица Екатерина. Как идол, застыла „страшная зраком" Анна Иоанновна. Но чаще — это портреты важных сановников и дам. Люди эти богато и красиво одеты. Пудреные парики, драгоценности, тончайшие кружева — все изысканно, обдумано, рассчитано на внешний эффект. Среди портретов XVIII века мы не найдем ни одного изображения крестьянина, рабочего или про стого горожанина. И это понятно. Если теперь каждый из нас может получить дешевое и точное свое изображение у фотографа, то в старину, когда фотографий не было, приходилось обращаться к ху-

дожнику. Писать же портрет—дело трудное; работа стоила дорого, и поэтому удовольствие иметь свое изображение было доступно только наиболее бога тым людям того времени—дворянам. Светская живопись и в частности портретное искусство появились на Руси сравнительно поздно. До XVII века писались по преимуществу иконы и жи тия святых угодников, и только с середины XVII века царь Алексей Михайлович стал выписывать ино странцев-художников для изготовления царских портретов—по тогдашнему „персон", или „парсун". Этим же иностранцам поручалось обучение „жи вому письму" (то есть живописи) русских иконо писцев, числившихся при московской Оружейной палате. Однако, новое искусство прививалось с тру дом. Против него восставали ревнители старины. Широкое развитие оно получило только при Петре I, в начале XVIII века. Петр I, как известно, стремился все переделать на европейский лад. Указами запретил носить бо роды, приказал одеваться в европейское платье, во многих правительственных учреждениях ввел немецкий язык. Его мероприятия, конечно, имели и определенный экономический смысл. В одном из своих указов, например, он говорит: „Мы побуждены были в самом правлении учинить некоторые нужные и к благу земли нашей служащие перемены, дабы наши подданные могли тем более и удобнее научиться понеже им неизвестным по знаниям, и тем искусней становиться во всех тор говых делах". В 1702 году был издан манифест, приглашавший в Россию иностранцев и суливший им различные льготы и содействие в работе. В Германию был

послан специальный генерал-комиссар, у которого должны были регистрироваться иностранцы, желав шие ехать в Россию. Им обещались безденежные подводы до столицы, полная безопасность и свобода вероисповедания. В 1709 году приехал известный художник Тан науэр, немного позднее—Каравакк и знаменитый скульптор Растрелли, автор бронзовой статуи Анны Иоанновны. Кроме того, Петр заказывал за границей и вы писывал оттуда различные произведения искус ства. В Париже для него изготовлялись гравюры, изображавшие битвы при Полтаве, Лесном и Ган гуте. Такие гравюры затем широко распространя лись в России и имели значение политических пла катов, пропагандировавших завоевательную поли тику Петра. Позднее гравюры стали во множестве делаться и здесь, на месте. В январе 1722 года был выпущен лист, изображавший фейерверк, устроенный по случаю мира со Швецией. Рядом с „капищем Янусовым" на нем были помещены аллегории: 1. „Меркуриус, летящий от Севера к Юг у " (то есть из Швеции в Россию). В руке он держал денежный мешок с надписью „Плоды мира". 2. Корабли, „над кото рыми имя божие в треугольнике, знаменующее троицу, с надписанием „от сего": значит по мощь его". Таков был общий характер этих гравюр плакатов. В Италии изготовляли скульптуру для Летнего сада. Тогда же, кстати сказать, была куплена зна менитая Венера Таврическая, предназначавшаяся для грота в Летнем саду и сейчас находящаяся в Государственном Эрмитаже в Ленинграде.

Однако, приезжих иностранцев нехватало, и Петр принужден был отсылать за границу русских молодых людей для обучения мореходному делу, наукам и искусствам. В 1716 году были посланы туда первые худож ники-пенсионеры: в Италию братья Никитины, Фе дор Черкасов и Михаил Захаров, в Голландию—Ан дрей Матвеев и архитекторы Устинов и Коробов, во Францию—гравер Степан Коробов. Обучившись за границей, они возвращались назад и, выполняя многочисленные правительственные заказы, одно временно обучали русских мастеров живописно му делу. Среди них первое место по праву принадлежит Ивану Никитину. По счастливой случайности в старых архивах сохранился материал, достаточный для того, чтобы восстановить хотя бы в общих чертах жизнь и дея тельность первого русского гоф-малера (придворного живописца). * * * Родился Иван Никитин осенью 1688 года в семье московского попа Никиты Дементьева. Отец служил при церкви св. Дмитрия Солунского и пророка Илии, что на Большой Тверской. Семья была большая, но зажиточная. Рос мальчик в довольстве, хотя и без особого присмотра. Нрава был тихого, не драчливого. На седьмом году начал обучаться грамоте. Наука тогда была трудная; от нее у ребят вихры топорщились и горели уши. И буквари были осо бенные. До нас дошло несколько таких книжек в до бротных кожаных переплетах, с застежками. Пере-

ходили они от деда к отцу и от отца к сыну. От - кроешь первую страницу—перед тобой замысловатые литеры „А" разбросаны, а между ними изображения разные. Вот нагой человек на груди сложил руки, поднял голову—это Адам. Вот чудовище с крыльями— аспид. А там—алектор, анораз—камень или круглое зеркало—Афродита. Перевернешь страницу-другую, тут—„жених" , „жена", „житница", „жила". Запомнились Ивану рисунки эти на всю жизнь, и, надо полагать, с них-то и начался его интерес к изобразительному искусству. В скором времени начал Иван и другие книжки листать: „Складное зерцало" , „Комедию о блуд ном сыне". Интересовали его, главным образом, картинки. Первый художественный опыт Ивана—раскраска этих картинок. Достал он у иконописца Луки немного киновари, зелени медной и золотистой охры, и вскоре серые гравюры отцовских книг вдруг ожили и повеселели. Радостным этим искусством пришлось заниматься, однако, недолго—отец ба ловства не любил. На десятом году обнаружился у мальчика голос. В те времена из детей духовенства набирался па триарший хор. Отдали туда и Ивана. Как шла его жизнь в этот период—неизвестно, но, надо полагать, певческая наука не слаще другой оказалась. После смерти патриарха Андриана многие из хора, в том числе и Иван, попали в походный цар ский хор. Здесь он слыл уже опытным певчим и сам щелкал новичков по лбам и обучал нотным крюкам. Среди своих сверстников он считался че ловеком ученым и знающим: умел читать и писать по-латыни, знал грамматику, синтаксис, риторику,

знал счетную мудрость и, кроме того, умел рисо вать (одно время он состоял даже учителем рисо вания и циферного исчисления в „артилерной" школе на Пушечном дворе). Как всякий, впервые постигающий тайны искус ства, он вначале больше копировал. Рисовал с гра вюр, или, как их тогда называли, с „потешных" или „фряжских" листов. Ввозились они из Голлан дии, Дании и Германии и во множестве продавались в Охотном ряду. Настоящие картины, писанные масляными кра сками, впервые увидел он во дворце, где бывал вместе с хором по праздникам. Младшему брату Роману, с которым дружил и который с помощью отцовских затрещин уже успешно изучал псалтирь, он как-то рассказывал: —Висят в палатах парсуны заморские, в золоче ных рамах... Письмо гладкое, ровное, краски яркие, веселые. Особенно хорош Людовик, король фран цузский: горбонос, величав и видом горд. Висят и ленчафты 1 , на иных куры-утки написаны. А то Лот с дочерьми. Или Время—в левой руке держит часы, в правой-—косу, которой сено косят. Показан также нагой мужик, руки к горе прикованы, ноги к дереву; на нем сидит орел, печень ест... 2 В ту пору появился при дворе живописец Тан науэр. Вызвал его Петр из немецких земель. Был он мастер на все руки: часовое дело знал, чинил 1 Ленчафты—ландшафты, пейзажи. 2 Так изображался обычно Прометей, похитивший, по веро ванию древних греков, огонь от молнии Зевса и принесший на землю его в тростнике. В наказание Зевс приковал Проме тея к скале и послал к нему орла, который днем терзал ему грудь и пожирал его печень, снова нараставшую за ночь.

музыкальные инструменты, писал портреты, а также „самую малую суптильную живопись", то есть ми ниатюры. Пришлые иноземные люди в те времена брались вообще за все, в чем нужда была. Как и все иностранцы, приглашавшиеся для ра боты в Россию, Таннауэр дал обязательство обучать „русских людей всему, что сам умеет". Среди пер вых его учеников оказался и молодой Никитин. В ма стерской Таннауэра Никитин впервые начал систе матически изучать законы перспективы и построения цвета. Впоследствии вместе с учителем он начал выполнять императорские персоны; мастер обычно писал лицо, а он—все „доличное", то есть одежды и обстановку. Эти персоны помещались затем в двор цах, казармах, приказных избах и коллегиях. Вместе они расписывали также стены и потолки, изображали розовых купидонов, в прославление царя делали баталии 1 , трудились и над „суптиль ной" живописью, а эта живопись в те времена была в большом ходу: миниатюрные портреты императора носили в петлице полковники, и сам Петр часто дарил их в виде награды. Когда в 1716 году поднялся вопрос о посылке в чужие страны живописцев, Никитин оказался в числе избранных. Вместе с младшим братом Ро маном, Черкасовым и Захаровым он был назначен царским пенсионером. В Италию ехали через земли немецкие. Ехали долго, с большими остановками. По дороге осма тривали все диковинки. В Штутгарте у аптекаря видели головы мавров в спирту.

1 Баталия—картина, изображающая сражение.

В Висбадене пили целебные воды. Вода оказа лась горькой, невкусной и сильно отдавала тухлым яйцом. В ту пору император Петр I также в немецких землях вояж 1 совершал: сына сватал за принцессу Софию-Шарлотту. В Эккестоле русский посол Беклемишев, ехав ший в Рим вместе с художниками, представил их Петру. Последнему весьма понравились живописные работы Никитина. „Катеринушка, друг мой, здравствуй!—писал он Екатерине Алексеевне.—Попались мне навстречу Беклемишев и живописец Иван. И как они приедут к вам, то попроси короля, чтоб велел свою пер сону ему списать; так же как и прочих, каво захо чешь, а особливо свата, дабы знали, что есть и из нашего народа добрые мастера". Дело, однако, сложилось так, что ни короля, ни свата царского писать не пришлось. Поехали дальше. Перевалили Альпы. Сразу потеплело. Небо, как краска кобальт, и без единого облачка. Много цветов. Дивились вояжеры Венеции. Город в воде. Мраморные дворцы на сваях. И всюду голуби, гондолы и музеумы. Картин и статуй разных в Италии много. Еще в юности читал Иван, что „Италия — знаменитая держава европейская, цветущая науками и искусствами благородными". В итальянских дворцах и церквах осматривали росписи и иконы работ известных художников; кроме того, Беклемишев выхлопотал для пенсионе ров пропуски в музеи.

1 Вояж—путешествие.

Во Флоренции поступили Никитины в обучение к профессору и оратору Академии художеств Томассо Реди. Оратором назывался он потому, что изустно читал лекции. Работать приходилось много; царский хлеб не давался даром. Иван, как старший и более умелый живописец, получал пенсион в триста руб лей в год, а Роман и другие по двести. В указе значилось: „и впредь им то число червонными или ефимками повсегодно переводить, доколе они там жить будут". Царских ефимков пенсионерам нехватало. Хо дили на поклон к Беклемишеву, писали слезные „репорты" в Петербург: обносились-де, стыдно перед чужими людьми, с голоду пухнем, добрые-де люди христа ради подкармливают, не то ноги совсем протянули бы... Но царь был жилист и до край ности скуп: ни алтына не прибавил к установленной пенсии. - Обучение у Томассо Реди сводилось, главным образом, к копированию картин великих итальян ских живописцев XVI века: Рафаэля, Леонардо да Винчи, Корреджо и других. Томассо Реди требовал не только общего сходства, но и воспроизведения мельчайших деталей оригинала, вплоть до способа наложения краски кистью. Чтобы сделать такую копию, нужно было до тонкости понимать старин ную живопись. Особенно труден был для Никитина Леонардо да Винчи. Краски на картинах его потемнели, погасли. Письмо гладкое, будто плавленое. Где кисть прошла— не увидишь. Каждая складка, каждый волосок тща тельно выписаны. Однако, первая же копия вышла очень удачной. Рассматривая ее, Томассо Реди объявил, что если

и дальше так пойдет, то скоро будет Никитин про тив него, Томассо Реди, „точь-в-точь". Но подобная тщательность в работе не привле кала молодого художника. Его больше тянуло к разрешению цветовых задач в картине, оттого и изучал он больше венецианцев. У них не было такой гладкости письма, как у Леонардо да Винчи; краска у них гуще, а кисть шире; Есе внимание они обращали на построение цветовой гармонии и здесь достигали исключительной красоты. Из венециан цев наибольшее впечатление произвел на Никитина Тициан. У него он многое взял. В упорном труде незаметно прошло три года. З а это время Никитин изучил итальянский язык, познакомился с современной литературой и осмо трел все достопримечательности Рима, Флоренции, Милана и других художественных и культурных центров Италии. Он полюбил эту полную солнца и красок страну и неохотно покидал ее, подчиняясь царскому приказу немедля ехать в Париж. В Париже в ту пору также процветали искусства. Но характер искусств был другой. Другими были и город и общество. У власти стояло дворянство. К этому вре мени оно обеднело. Земля отощала, крестьян обобрали до нитки. Король всячески пытался помочь благородному рыцарству. При дворе, на пример, были должности смотрителя королевских свиней, пробователя вин королевских, начальника выездных карет и т. п. На эти важные должности назначались представители старинных захудалых фамилий. Назначались они, конечно, только потому, что жалованье подобным „смотрителям" полагалось чрезвычайно большое. Дворяне принимали королев-

ские милости и „смотрели" свиней. Не обижа лись. Герцог Орлеанский убирал ночные горшки короля. Однако, и королевская казна вскоре оскудела. Пришлось продать золотую посуду. Король впал в меланхолию и стал есть на серебре. Тогда появились откупа. Какой-нибудь предприимчивый человек вно сил в казну определенную сумму, зато получал бесконтрольное право на взимание разных налогов и доходов. Можно представить, что из этого полу чилось. Народ взвыл. Крестьяне в те времена пита лись древесной корой; соль по цене была им не доступна. . С другой стороны, как грибы, росли богачи. В обычае, в образе жизни тянулся новый богач за дворянином, а тот, наоборот, менял шпагу и фамиль ную гордость на деньги. Деньги же текли рекой. Вырастали дворцы; их украшали лучшие художники и скульпторы. Иллюминации, фейерверки, театраль ные зрелища следовали одно за другим. Нравы рас пустились. На одном веселом ужине графиня Сабран сказала регенту, принцу Орлеанскому: — Бог, сотворив человека, из оставшейся грязи сотворил душу принцев и лакеев. Принц смеялся и целовал ручку графини. Вот в эту-то пору и прибыл Никитин в Париж. Пообтерся он за три года, итальянский „манир" принял, а и то диву дался: — Ну и город, подлинный Вавилон! Поступил в мастерскую к известному мастеру Ларжильеру. Начал изучать французский язык, ко пировал, писал, но больше присматривался. В литературе, поэзии и искусстве господствовал стиль рококо. В книгах воспевали любовь. Осмеи-

вали супружескую верность. На картинах тонконо гие поселяне в пудреных париках водили хороводы. Очаровательные маркизы качались на качелях. Пре следовали купающуюся Сусанну старцы. Часто мы лась Венера. Таковы были наиболее ходкие сюжеты. На всем лежала печать манерности, вычурности, условности. При всем том картины были исполнены с большим техническим блеском. В этом отношении наиболее сильное впечатление производил Ватто. Краски его—деликатные, без сильных контрастов; и человек и природа окутаны легчайшей дымкой; все в беспокойстве и трепете. Чаще он изображал богато одетых в шелка и бархат кавалеров и дам. Их жизнь—вечный праздник: танцуют, музицируют или объясняются в любви. Кавалеры при этом це ремонно кланяются и взметают пыль шляпами; ко кетливые дамы играют веерами. Общее направление этого искусства и воспринял Никитин. „Талант" французский, изящество жеста, наклона головы или любезной улыбки его привле кали; и именно эта сторона рококо позднее сказа лась в его живописи. Жить в Париже было голодно. Царские ефимки приходили не часто и с большим запозданием. Ну ждались все петровские пенсионеры, изучавшие в Париже горное дело, юриспруденцию, инженерно строительное искусство и т. п. Многие из них впали в большие долги и были судимы, другим помогали из собственных средств сердобольные люди. Жил Никитин с братом Романом на мансарде. С сожалением вспоминал Флоренцию. Знакомств почти не водил. Если приходилось писать на заказ ,— а это случалось не часто и каждый раз по рекомен дации Ларжильера,—изображал богов, сытых и упи-

тайных, кавалеров и дам, улыбчивых и веселых. Иначе—нельзя; все на потребу тех же кавалеров и дам. Никитин твердо помнил, что изображать дей ствительность так, как она есть, без прикрас, счи талось грубым и не достойным искусства. О возвращении Никитина на родину известный историк Петра Голиков передает такой анекдот. Вернулся-де живописец Иван в столицу накануне Пасхи. Царь стоял на заутрени в Троицкой церкви. Узнал царь, что приехал Иван, прямо на квартиру к нему пошел. Похристосовались. Кинулся, было, Иван развертывать свертки, картины показывать, а тот рукой махнул'- — Оставь их в сих дедовских коврах; тебе должно от дороги успокоиться, а я их после рассмотрю с тобой. Во время же обеда послал Петр Ивану яства разные и несколько бутылок венгерского. Никитин зачислен был гоф-малером и стал работать наряду с Таннауэром, своим прежним учителем. Теперь Никитину все оказывали внешнее поч тение и называли уже не просто по имени, но и по отчеству. 1721 года 3-го числа сентября по старому гре ко-славянскому летоисчислению в походном „Юр нале" Петра значится: „На Котлине острову, перед литоргией, писал его величества персону живописец Иван Никитин" 1 . Стали приходить к нему разные люди, главным образом, придворные,—всякому хотелось иметь свой портрет от „гоф-малера". i ß походный „Юрнал", или „журнал день за днем", записы вались все события при императорском дворе,

Портреты никитинской работы висели в столич ных дворцах и палатах. А город рос быстро. На Васильевском острове высился огромный дом Алек сандра Меншикова, тогда уже „герцога Ингерман ландского". Рядом тянулись двенадцать коллегий 1 . Напротив, через Неву, достраивали адмиралтейство и верфь. По Неве, по речке Фонтанной и по Мойке уже успели потемнеть от сырости большие неуклю жие хоромы петровских вельмож. Рабочие же жили в курных избах, мазанках, ша лашах. Согнали их на петрово строительство со всех концов Российской империи. Были тут мужики пензенские, тамбовские, курские, воронежские. Были татары, черемисы, киргизы, вотяки, карелы. Акали, окали, цокали, стрекотали. . . Слепли от трахомы. Изо дня в день в болота вбивали смоленые сваи и пели „Дубинушку". Пили гнилую, зараженную воду. Болели животом. Кладбищ нехватало. Русский народ строил Санкт-Питер-бурх. А на ассамблеях по вечерам гремела музыка. Сам царь, веселый и пьяный, водил контрданс 2 . Пили венгерское—этот напиток входил тогда в моду, но предпочитали все-таки старую русскую сивуху. Доходили до „положения риз". Дамы потели в тяже лых иноземных нарядах. Густо румянились. Румяна стекали в потных струях. Заодно сползали и мушки—мушки сердечками и треугольные. Придвор ное общество обучалось „галантам" французским. Работы Никитина этого времени не отображали правдиво действительности: персонажи его портре тов не пили сивухи, не рыгали, не бранились не

1 Теперь здание Государственного университета. 2 Старинный танец.

пристойно и уж, конечно, не били наотмашь по ли цам тамбовских, пензенских и других мужиков. Вот перед вами, например, барон Строганов, по томок „именитых людей" . Изображен он на фран цузский „манир". Слегка вскинул голову, локоны длинные, латы поблескивают—совсем рыцарь. Должно быть, на фаготе играет для услаждения дам, по пар кету в менуэте скользит, „кумплементы" рассы пает... Любит все изящное, деликатное, тонкое. А вот неизвестная дама. Похоже — всю жизнь провела в Версале, при французском дворе. Гра циозный наклон головы, любезная улыбка, кокет ливость тонкая — все это живописцем придумано, прикрашено. Льстит Никитин и в портрете цесаревне Ели завете. Лесть эта тонкая, умелая, не похожая на „всени жайшее" подобострастие старых русских парсун. Но не будем бранить художника за его „кум плементы"; Никитин был человеком правдивым и честным и, вероятно, обиделся бы, если бы его стали уличать в сознательной лести. На задачи искусства он смотрел глазами тех людей, которых обслуживал, и считал, что изображать „высокую персону" можно только так, а не иначе. В изысканности, манерности, в этой любезной улыбке нельзя не отметить влияния тех картин, которые видел художник в Париже. Сказалась здесь и учеба у венецианцев. По согласию и гармонии цвета во многих портретах достигает Никитин кра соты прямо редкой. Самые краски—полупрозрачные, глубокие, отдающие янтарем,—не пестрят, не кричат и не вылезают из картины, как это часто бывало у других живописцев петровского времени.

Русские художники.

Поселился Никитин на Петербургской стороне, недалеко от крепости. Снимал три горницы у сол датки-вдовы. В одной из них—его мастерская. Зде сь часами сидели, позируя, придворные люди. Но работать приходилось и вне дома: как гоф-ма лер принимал он участие в качестве консультанта в украшении новой столицы. В это время Савва Рагузинский прислал из Ита лии две статуи—„Адама" и „Еву". „Оные,—писал он,—делал лучший тамошний мастер Бокаус" . В ско ром времени из Рима привез Кологривов мрамор ную Венеру, позднее прозванную Таврической; за платил за нее он сто девяносто шесть ефимков и уверял, что „не разнилась ничем против Флорен ской; в Версали мало таких видели". Ставили богов итальянского производства в Лет - нем саду. Для Венеры Таврической построили спе циальный грот. То ли сам царь, то ли кто из важ ных сановников нет-нет да и щелкнет желтым ногтем богиню по торсу,—и все вокруг трясут пари ками, ржут: — Иго-го... естество настоящее, бабье. Закупил, кроме того, Петр у английских купцов Эвана и Эльсена сто девятнадцать картин. Прика зал их повесить в кунсткамере, куда собирали „куриозы" разные: двухголовых ребят, шестипалых, циклопов одноглазых, чучела львов африканских и прочие. Следуя примеру Петра, начали собирать „шел дереи" и частные лица. У Брюса, например, по мимо прочих „куриозов", насчитывалось тридцать четыре картины. По сохранившейся описи известно, что у него были: „парсуны царей Ивана Васильевича и Федора

Иоанновича; девица нагая, лежащая на подушке, при ней женщина с неба деньги в подол принимает 1 ; ленчафты, фрукты, цветы; ночные: два мужика при свече; мужик да баба, при них свеча и голова мерт вая; мужик с бабой при свече мышь ловят. . ." и другие. Текла жизнь пестрая, хлопотливая, крикливая, грубая. В сутолоке петрова строительства Никитину часто приходилось встречаться с духовником Ека терины, жены Петра I, Абрамовым. Абрамова он давно знал. Когда-то этот Абрамов служил дьяком при Оружейной палате в Москве. Позднее Петр назначил его цейх-директором Петербургской типо графии. При типографии завел цейх-директор гравиро вальный, или, как тогда говорили, „грыдороваль ный" класс. Учил и рисовальному делу. Обучение рисованию в том виде, как это было сделано цейх директором, было новинкой по тому времени: уче ники рисовали с натуры. Сейчас он носился с мыслью об организации в Петербурге Академии художеств, но по ряду причин дело не двигалось. Приезду Никитина он очень обрадовался: он всегда ему покровительствовал и сейчас полагал найти в нем помощника своим замыслам. Люди они были разные. Абрамов — крепкий, кряжистый, умный, учившийся „на медный алтын", но богатый житейским опытом; Никитин—не уме лый в житейских делах, мягкий, склонный более 1 Так изображалась Даная. У древних греков существовало сказание, будто бог Зевс, полюбив прекрасную девушку Данаю, проник в ее спальню в виде золотого дождя.

19

2 *

к созерцанию, нежели к действию. И вскоре по этому случилось так, что молодой живописец попал всецело под влияние бывшего подьячего. Многие новшества, вводимые Петром I, были не по душе Абрамову. Человек он был старой за кваски. Не любил показного блеска и бахвальства, терпеть не мог »новых" людей, вроде Александра Меншикова, не любил иностранцев, равно как и „талантов" французских. И, конечно, не без его влияния Никитин стал отходить в своей живописи от той внешней грации, которую усвоил в Париже. Впрочем, тому были и другие причины. Петров двор не походил на французский Версаль; было иным и российское дворянство. Сбросив парижский „манир", Никитин стал серьезней и проще. Доста точно посмотреть на портрет „Напольного гетмана". Внешней красивости здесь нет и следа. Письмо широкое, быстрое. Веки у гетмана красные, вос паленные, ворот расстегнут, растрепаны волосы. Художника интересует не показная личина чело века, не внешность, а его существо. Глядя на „гет мана", мы видим живого человека, способного мыс лить и переживать. После смерти Петра I подал Абрамов Екате рине I „репорт": „Повелели бы, державство ваше, сочинить полную Академию Живописной науки, в которую вход всем невозбранен, да будет обучаться без платы, кото рым без рисунка обойтись невозможно, а именно скульпторам, архитекторам, иконописцам, грыдоро вальщикам, штукатурам, лепящим фигуры, шпалер ным мастерам и протчим. Понеже сия превосходи тельная наука будет в пользе всем в России, якоже в Италии и в других государствах".

Думал цейх-директор „учредить натурный класс, где надлежит быть двум человекам моделями, которые будут поставляться во вся вечеры, после настоящих дел, где студенты, седши все около театра, будут рисовать с натуры тела человече ского, для обучения внешней и великой практики в рисунке". Предлагал Абрамов директором сей Академии художеств Ивана Никитина. Не „сочинила" императрица Академии. Однако, при Академии наук было устроено отделение худо жеств, „понеже художество рисования ученым хотя немногую пользу приносит, однакож, великим есть украшением. Того ради и те, которые в науки от даются и тому учению подлежат, на сии часы, жи вописному художеству определенные, приходити будут; обаче больше в том упражняться не имеют..." Абрамов зло ухмылялся: то, мол, да не то. Был крайне обижен и тем, что его идея Академии ху дожеств отвергнута, и тем, что при отделении художеств в Академии наук преподавателями были назначены иностранцы. Сидя вечерами в мастер ской Никитина, жаловался на „засилье немецкое": при Академии-де толмачей (переводчиков) больше, чем ученых; во дворце Голицыны и Долгоруковы пресмыкаются перед лакеем Маменсом; в художе ствах-де впереди Каравакк, Таннауэр, Ксель да Ксельша. Забегал „на огонек" к Никитину также живописец Андрей Матвеев. Вернулся он из Голландии, где обучался у амстердамского профессора ван Схора; сейчас же работал при Канцелярии от Строений, писал „гистории" или евангельские повести в но вый собор Петра и Павла . Жаловался на иностран-

цев, на подвохи и зависть, вообще на трудную жизнь. С обидой рассказывал о том, как делали ему испытание на звание живописного мастера: глав ным судьей был Каравакк, сам далеко „не лучший" мастер, причем в свидетельстве он указал, что силь ней-де Матвеев в портретах, а не в „гисториях", отлично зная, что Матвеев, главным образом, де лает именно „гистории" и от „гисторий" кормится. Постепенно Никитин проникся духом недобро желательства к новым порядкам и особенно к ино странцам, действительно, игравшим в то время вы дающуюся роль во всех областях административ ной, хозяйственной и культурной жизни. Но ни Абрамов, ни Никитин и не думали кри тиковать Самодержавие; и тот и другой считали „самодержца" божьим помазанником, а личность его священной; оба были воспитаны в духе беспре кословного подчинения „властей придержащим". Об этом свидетельствует один любопытней ший факт. Речь идет об оскорблении „персон их вели честв" некиим подьячим адмиралтейской коллегии Федором Назимовым. Случилось Никитину быть в Москве на корона ции Екатерины I. Как гоф-малер должен был писать он „персоны их величеств" во всех коронационных регалиях, во всей, так сказать, ослепительной их славе. Отвели ему квартиру в доме упомянутого Назимова. Вернулся как-то подьячий сильно навеселе. Орал песни и, как это исстари повелось на Руси, нехо рошо поминал покойную родительницу. Домочадцы разбежались, ибо придирчив был в такие минуты подьячий, зря лез в драку, а, главное, допыты-

вался: как мыслят ангелы, посредством различения или соединения, каково их естество и почему ар хистратиг Михаил женоподобен и грудаст... Во просы, как видите, весьма сложные, требующие большой сноровки в богословии и прочих тогдаш них науках. Был вечер. Подьячего косо внесло в горницу. В сумерках тонули мольберты с персонами их величеств. — П-подмигиваешь?—строго вопросил подьячий персону ее высочества Анны Петровны—Федо-ру Н-назимову п-подмигиваешь. . .—искренне удивился он. Далее вышел у них разговор громкий и бран чливый. Называл подьячий ее высочество разными непотребными словами, а затем, в наказание и поучение, вынес портрет в место, о котором из скромности мы умолчим... Подьячий Назимов ра зошелся, так как „был не в себе", в трезвом же виде был он человеком тишайшим и незаметным, не дерзавшим хулить не только „их высочества", но даже свое ближайшее начальство. Тем не ме нее, Никитин счел необходимым подать соответ ствующий „репорт". Весьма вероятно, и он, и Аб рамов, которому инцидент был известен, нашли здесь угрозу самым „основам", опасное вольнодум ство, требующее немедленного пресечения. Назимова судили, били кнутом и посадили в колодки. Приблизительно через год после назимовской истории Никитин женился. Был у Екатерины I камердинер из курляндцев Фридрих Маменс. А у Фридриха были две дочери— Мария и Анна. Марию держала при себе камер-юнг ферой императрица. Решила императрица устроить

судьбу Марии Федоровны й, не знаем й каких выражениях, предложила Никитину на ней же ниться. Тот этой девушки совсем не знал, только случайно и мельком видел ее на „ассамблеях",— но как отказаться от царской „милости"?—Женился. Приданое за Марией Федоровной шло от самой Екатерины, что сразу же возбудило зависть и гряз ные толки. Шептали кругом, будто художник долго обхаживал Маменс и женился из корысти. Стал Никитин присматриваться к „богоданной" жене. Субтильная, вертлявая, на щеках густо нало жены румяна, мушки у глаз, у рта и даже на груди. Наряд по самой последней моде. Фижмы такие широкие, что в дверь только боком может войти. Корсаж узкий, вырез большой, грудь, в синих жил ках до сосков, выпирает. Цейх-директор Абрамов неодобрительно тряс бородой и густо крякал. После свадьбы переехали молодожены в Москву. Родня у Никитина, как известно, вся духовного звания. Понятно поэтому, что Иванова жена не понравилась,—не наша-де, не нам стать, нравов-де вольных; среда ли, пятница, петров ли пост—все вкушает скоромное, срамота! Крайне не понрави лось и то, что загнушалась жить в старинном по повском доме. Марья Федоровна , действительно, отнеслась к новой родне брезгливо. Сразу же заставила мужа купить новый дом на Тверской, рядом с церковью Ильи пророка. Горницы отделала на широкую ногу. Дом был двухэтажный каменный. Мебель в нем добротная, дубовая, с немецкой резьбой. На сте нах шпалеры Ивановой работы, писанные по хол сту маслом. Сам хозяин имел отдельную „штудию", то есть мастерскую. Там помещался курант для расти-

ранйя красок, стояли мольбёрты, Висели картины. Была в доме и отдельная палата крестовая (молель ная), а рядом „новоманерная" опочивальня, с кро ватью и альковом на точеных ножках, с холщевым подбоем, с красной камкой с подзором. Далее шла горница, где стояли поставы с посудой деревянной, оловянной, хрустальной и фарфоровой. Наверху помещалась людская палата. В общем дом—стол бовым дворянам впору. Соседи, конечно, злословили. На ту пору по явился бывший подьячий Назимов. Отсидел он в колодках положенный срок, теперь же бродил по Москве растрепанный, голодный и, тем не менее, пьяный, в рваных портках и опорках. Стоял про тив Иванова дома и, всем на потеху, поносил гоф малера непотребными словами. Никитин заметно мрачнел. В скором времени переехал в Москву новый император Петр II. С ним наехало много народу. Москва зашумела, забурлила. Тринадцатилетний император любил веселые пиры, охоту с собаками и соколами, кулачные бои и медвежью травлю. Ближайшим наперсником и другом состоял при нем Иван Алексеевич Долгорукий, сын князя Алексея, всесильного временщика, сославшего незадолго до того в Березов Александра Меншиксва с семьей. Иван Долгорукий славился своей галантностью и слыл неотразимым кавалером и сердцеедом. Марья Федоровна имела много знакомств при дворе. Будучи нрава живого и веселого, весьма падкая к разного рода „талантам" и „кумплимен там", она предпочла придворные празднества и балы томительному ничегонеделанью дома. Почти каж дый вечер уезжала она во дворец. Бывал там и

Никитин, но обычно скучал. Стоял в толпе почтен ных отцов и мамаш, следивших за бальными успе хами своих чад. Безразлично смотрел на танцую щих. Манерно семенила и держала кончиками паль цев край платья Марья Федоровна; в паре с ней бил каблучком и егозил князь Иван Долгорукий, ничего за женой не примечал гоф-малер. Однако, нашлись благожелатели—просветили. Случилось это во время одного из придворных „машкерадов". В пестрой толпе, в давке наклони лась к нему маска, похрипела, подышала перега ром, сквозь узкие прорезы пьяно прищурилась: — Говорю—жди яичка сиятельного, хе-хе-хе... У Ивана сразу взмок лоб и парик съехал на ухо. Хотел было схватить незнакомца за руку, да толпа понесла и разъединила их. При дворце все известно, и шептуны сделали свое дело- Узнал не только он, муж, узнали соседи и родня. Назимов ночью вымазал ворота дегтем. С этого времени стал Никитин молчалив и не людим, редко выходил из дома и виделся только с одним Абрамовым, который переехал из Петер бурга в Москву. Его настольными книгами стали „Жития святых" и „Молитвослов". Он все далее и далее отходил от тех навыков европейской ци вилизации и культуры, которые приобрел заграни цей. И именно с этого времени он начал писать свои „Распятия" . Настроение подобных картин со ответствовало его душевному состоянию: лик Христа скорбный, глаза обращены кверху, тело худое, не- —А жена-то, гоф-малер, ко-ко-ко. Иван остановился и поднял брови. — Ты о чем?

мощное, живот подведен, и выступают ребра... На небе тучи. Зарница положила отблеск на труп разбойника Вараввы. Сладость находил Никитин в изображении крови и мук. Марья Федоровна, меж тем, шила чепчики и рас пашонки. В скором времени в опочивальне, рядом с альковом, появилась отделанная красным сукном колыбель. Между четырьмя ее золочеными ножками помещалась постелька, а над ней спускался бога тый байбериковый намет. Неурядицы личной семейной жизни в большой мере способствовали вступлению Никитина в из вестный московский кружок Абрамова. Кружок этот носил политический характер и отражал на строение некоторой части тогдашнего общества. Дело в том, что старое, родовитое боярство всегда было против иноземных новшеств. Держа лось оно старины, обычаев „древних" и „благо лепных"; держалось старых хозяйственных форм и государственного устройства, при которых вся вы года была именно ему, боярству; обижалось на людей новых, незнатных по роду, выскочек, заняв ших, тем не менее, ведущее положение в обществе: им-де слава, им-де и хлеб. Во главе этой группы стояли Нарышкины; кроме того, сама бабка мало летнего Петра II, бывшая царица Евдокия Федо ровна, жившая в Новодевичьем монастыре, оказы вала поддержку этой группе. З а боярство было и московское духовенство. Церковники мечтали вос становить патриарший престол, уничтоженный Пет ром I по политическим соображениям. Люди же новые—Меншиковы, Головкины и дру гие—все по-новому, по-петровски строить хотели и видели в этом большую выгоду для себя.

Много делал для „новых" людей архиепископ Феофан Прокопович, близкий соратник Петра I; он же был ярым противником патриархата. Группа сторонников старины образовала нечто наподобие кружка. Душой кружка был Абрамов. Близок к кружку был архимандрит Варлаам, духов ник царицы Прасковьи Федоровны и ее дочерей, царевен. В свое время дружил Варлаам с казненным царевичем Алексеем Петровичем. Вошел в кру жок и Иван Никитин. Подтолкнул и направил его цейх-директор. Обстоятельства личной жизни Ивана Никитина, несомненно, также способствовали этому: Абрамов не упускал случая, чтобы немец ким происхождением Марьи Федоровны объяснить ее измену. В кружке держал себя Никитин пассивно, больше слушал и размышлял. От душевной тоски сделался восково-бледным и хилым, отпустил не большую бородку, одеваться стал заметно небреж ней; „взыскал" нравов крепких и строгих, „жития мирного и безмятежного". Рядом с „Молитвосло вом" на его книжной полке стояло знаменитое сочинение попа Сильвестра „Домострой". И поэтому, естественно, он с большим сочувствием слушал все, что говорилось у Абрамова. Ä там говорилось, будто на Русь накликают беду иностранцы, что от них разврат и падение нравов, что Феофан Про копович, этот „блюдолиз римский" и „пес папский", заражен еретичеством и способствует разврату. Сочинил монах Иосия, в миру Осип Решетилов, двоюродный брат Никитина, „пашквиль" (пасквиль) „Житие Феофана" . Пашквиль был в виршах, по форме елейный, по существу ядовитый и злой. Разошелся тот пашквиль по всей России.

В Костроме, на базаре , сидел нищий-юродивый, босой, в струпьях, сыпал прибаутками, сказывал „притчи" и на мотив „третьего гласа" распевал иосиев пашквиль. Бабы бросали в шапку полушки, пригорюнивались. Мещане ухмылялись. Бывший тут малый чин полицейский пробовал было тронуть певца, узнать, откуда сии „притчи". Однако, толпа отстояла сказителя. Сам Иосия читал „Житие" вечерами у Абрамова. Читал сладостно, скороговоркой, полузакрыв от удовольствия глаза: Что хвалишься, е~етите, во злобе сидне? Возлюбил еси еретичество, паче благочестия, Испровергоша церковь православную еретичествьі твоими... - Тут же, сообща, дополняли „Житие" новыми виршами. Все эти настроения отразились в творчестве Никитина. Это можно видеть на картине „Куликовская битва", долгое время считавшейся произведением Андрея Матвеева из-за более поздней надписи на самой картине. „Куликовская битва" единственная историческая вещь Никитина. Знаменателен уже самый сюжет. На протяжении XVIII и XIX веков художники часто обращались к нему в тех случаях, когда хотели выразить национально-патриотическую идею, восхищение „силой русской", „древней сла вой", „крепкой богом" — церковью и православием. Картина изображает воинов в сказочных кирасах и шишаках, верхом на гнедых и серых лошадях, рубящихся мечами. В левом углу картины разве вается знамя с изображением Христа и агнца. Вдали

расстилается горный пейзаж. В левом нижнем углу, под фигурой павшего воина, надпись: Бог жив, Ура князи Белозерстии. Подобные надписи разбросаны по всей картине. На дощечке, нарисованной на первом плане, на ходится надпись, сделанная, правда, позднее, но довольно точно выражающая общее настроение картины: „Приснославное побоище 138Ö году между Доном и Мечею на поле Куликове, на речке Нерядве. Тут положили богатырские свои головы двадцать князей белозерских вельми чинно к бою устроен ных, ужасное множество бояр и воевод, князь Роман Прозоровский, Михаил Андреевич Воронцов, обле ченный в Дмитриеву великокняжескую приволочку под черным его стягом, и славный витязь Пересвет Сергиев чернец. Сей сразился с Челубеем Темир Мурзою, и пали оба мертви. . ." В самой живописной манере уже нет прежнего блеска и изящества, которыми прежде щеголял Никитин. Картина написана довольно небрежно: форма и мастерство живописного рассказа для ху дожника стоят на втором плане. События, между тем, шли своим чередом. В 1730 году неожиданно скончался от оспы Петр II. Верховники вызвали царствовать герцогиню курляндскую Анну Иоанновну, племянницу Петра I, при этом власть ее, как известно, решились огра ничить, для чего приготовили соответствующую грамоту.

Герцогиня приехала, ограничительную грамоту разорвала и стала царствовать под именем Анны I, такой же самодержавной, как и ее дядька. В 1730 году Анна с многолюдным и блестящим двором прибыла на коронацию в Москву. Вечером 28 апреля, в день коронации, мастер Шпаррейтор соорудил фейерверк. Были поставлены три щита. На среднем изображалась Анна Иоан новна. Из рога изобилия сыпались к ногам ее короны, венцы, меркуриевы жезлы, медали, фрукты и прочее. Над головой императрицы из облака вы ходила рука, держащая корону, а от головы ее исходили лучи. Это было обожествление импера трицы. Огни горели всю ночь, а потом зажигались всю неделю. Коронационные празднества были как бы всту плением к тому, что следовало дальше. Князь Щербатов, автор любопытнейшего сочи нения „О повреждении нравов в России", уверяет, что при Анне Иоанновне русский двор приобрел невиданный прежде блеск: „Умножены стали придворные чины, и сребро и злато «а всех придворных заблистало, и даже ливрея царская сребром былапокровенна; установлена была придворная конюшенная канцелярия, и экипажи придворные все могущее блистание того времени возымели. Итальянская опера была выписана, и спектакли начались, так как оркестр и камерная при дворе учинились порядочные, и многолюдные собрания, балы, торжества и машкерады". В обыкновенные дни при дворе давалось четыре разных представления: итальянская опера и комедии немецкая, французская и русская. Придворный

театр был великолепно раззолочен. Каждое воскре сенье бывали прием и бал. В большие праздники на бал собиралось гостей до трех тысяч. Наряды дам поражали богатством; бриллиантов надевали „изумительное множество"; на дамах „сравнительно низшего звания" бывало сих камней тысяч на десять-двенадцать. Можно себе представить, что к этому блеску, „иллуминациям", фейерверкам и „машкерадам" не осталась безучастной и Марья Федоровна. Неудач ный роман с Долгоруковым сделал ее более сдер жанной и осторожной, но. . . уж очень велико было искушение. И вот в скором времени она снова появ ляется на придворных балах. Обстановка этих балов сравнительно с недавним прошлым резко изменилась. Они ничем на походили на петровские ассамблеи с их густым табачным дымом, теснотой, пьянством, а подчас и мордобоем. В залах в кадках стояли померанцы и мирты в пол ном цвету. Кадки стояли шпалерами, образовав по бокам аллеи, меж тем, посредине оставалось до вольно много места для танцев. Гости крылись в тени, между кадками, укрываясь от взоров импе ратрицы. Между кадками порхал амур. Возле Марьи Федоровны токовал кавалер Левен вольд, приехавший из Курляндии в свите новой импе ратрицы. Марья Федоровна охотно несла бремя тех „златых оков", которые, по выражению старинного поэта, „приятней самой свободы". Ее муж в это время писал коронационный портрет Анны Иоан новны—„Корень благочестивых великих государей самодержцев российских". На всем пространстве картины разбросало ветви могучее родословное „древо". Растет оно от Ноя .

На ветвях в круглых медальонах изображены вели кие князья, цари и императрицы. Венчает всю ком позицию грузная Анна Иоанновна. Таким образом, производится императрица Иваном от правед ного Ноя. В двух нижних углах схематично по казаны Киев и Мо с кв а—„ о т ец " и „мать" городов российских. Во многих местах — надписи славянским шрифтом: цитаты из „Патерика" , священного писа ния и т. п. Судя по этим надписям, Никитин пустил в ход всю тогдашнюю богословскую уче ность для доказательства показанной им родослов ной. Общий дух картины пронизан национально православной идеей. В этом отношении художник продолжает здесь направление, определившееся в „Куликовской битве". Любопытно отметить, что в ликах великих князей и царей ничто не изменено сравнительно с теми старинными „парсунами", от куда их списывал Никитин. „Родословное древо" ничем не напоминает автора манерного портрета барона Строганова. Пока гоф-малер изыскивал корни древа Рома новых, дворцовые шептуны шептали. Назимов еще раз вымазал дегтем ворота. Тогда Никитин впал в меланхолию. В дело вник архимандрит Варлаам. Старец был он строгий и суровый. Стал уговаривать Марью Федо ровну вступить без огласки на подвиг покаяния. — В писании сказано: аще око твое соблазняет тя—вынь и брось его... — говорил он, — непотребно ведешь себя, Марья, — аки блудница вавилонская. Худая молва идет. Смотри не дошло бы до императрицы. А императрица, как доподлинно было известно гоф малерше, была крута на расправу. Как -то по

3 Русские художники,

желала она посмотреть русские пляски в исполнении „знатнейших" местных красавиц. Уселась в кресла величаво и недвижно, как идол, не моргая, уста вилась на девушек. . . Княжна Дашкова с перепугу спутала фигуру и всех сбила- Тогда встала с кре сел императрица и, при всеобщем молчании, так собственноручно расправилась с девушкой, что та еле жива осталась. То ли архимандрит подействовал, то ли, действи тельно, опасалась гнева императрицы, но согласи лась Марья Федоровна уйти от Никитина. Постриглась в Страстном монастыре в чин монашеский; имя восприняла Маргариты. Но, восприняв „чин ангельский", жить при монастыре Маргарита категорически отказалась. Переехала во дворец. Ее имя мы находим в за писках упоминавшегося выше князя Щербатова. „Имела она (Анна Иоанновна) для своего удо вольствия несколько женщин, а именно княгиню Аграфену Александровну Щербатову, Анну Фе - доровну Юшкову и Маргариту Федоровну мона хиню..." Для „своего удовольствия" императрица, как известно, держала шутов, дураков, сказочниц, тол кователей снов и юродивых. Переменил место жительства и Иван, но тому были причины не романического свойства. Через духовника императрицы представил Фео - фан Прокопович Анне Иоанновне пашквиль, сочи ненный Иосией, „Житие Феофана" . Представил дело так, будто это — сочинение той группы людей, которые пытались ограничить власть „ее державства", что пашквиль этот, в сущности, метит в нее, императрицу.

После доклада Анна Иоанновна плохо спала. Совсем загоняла юнгфер: жаловалась на блох, на изжогу. Встала утром помятая и хмурая. Потребо вала моченой морошки. Шуту, князю Михайле Голицыну, как тот подвернулся под руку, шишку табакеркой набила. Княгине Аграфене Александ ровне рассказывала: — Феофанов пашквиль худой сон наслал. Пред ставилось мне, будто в поле я. Темень, ветер, мелкий дождик. Крадется, слышу, бородатый какой то, перстами козу делает: пощекотать хочет. Я от него — он за мной, я кричать, а голосу нет. Не проснись—защекотал бы окаянный. Для толкования сна была вызвана странница Фенька. И в то же утро было начертано крупной вязью „Анна" на трех указах огромной государ ственной важности. Указ первый строжайше наказывал населению Российской империи, без различия пола и возраста, искать белых ворон; второй указ—генерал-майору князю Шаховскому—о розыске в деревне Салтове крестьянина, унимающего пожар, и о присылке оного в Санкт-Петербург; указ третий — об аресте Абра мова, монаха Иосии, Ивана Никитина и других. Немного спустя арестовали и меньшогобрата Ивана— Романа. Всех арестованных обвиняли в „оскорбле нии величеств". Допрос вели с пристрастием. Употребили дыбу. Называлась дыбой колодка из двух плах, с выем кой посредине, с петлями и замком на концах. Человека подвешивали за руки к потолку, колодку надевали на ноги и тянули ее вниз; человек вытя гивался с треском и хрустом. А по спине в это время стегали кнутом и палили горящим веником. 3* 35

Дыба не считалась наказанием, но только орудием „познания истины". Несмотря на пристрастие, показывал Иван Никитин, что „Жития" не читал, ибо „находился в то время в меланхолии. А меланхолия была по причине ухода жены в монастырь". Монах же Иосия показывал: „Находился он, Иосия, во дворце в служении при Троицком архимандрите Варлааме. И увидел тогда во дворце Ивана Никитина, показывал ему пункты, писанные Маркелом Радышевским против Феофана; но Иван, прочтя те пункты, возвратил их ему, не сказав ни слова". Далее Иосия показывал, что когда он составил пашквиль на Феофана , то давал его читать Ивану в тетради. При обыске нашли тетрадь „Жития Феофана" у протопопа Родиона, брата Никитиных, а писаны были те тетради рукою зятя их, подья чего Сибирского приказа Ивана Томилова. След ствие затянулось. Судили не спеша, с прохладцей, как это водилось в старину. Исписали гору бумаги. Никитин, между тем, томился в тюрьме. Ста ринные тюрьмы мы знаем по рисункам и гра вюрам. В Петропавловской крепости, в Шлиссель бурге и других местах можно видеть сохранившиеся от того времени камеры, в которых отсидело не одно поколение узников. Вообразите длинную узкую клетку. Стены слезятся от сырости. Небольшое окошко, наподобие щели под потолком, переплетено толстыми прутьями. Узкое соломенное ложе. Длинные дни и еще более длинные ночи в мол чании и одиночестве проводил художник. Сгорбился . Отросшие волосы поседели, борода сбилась войло ком в сторону. На полу кувшин с водой и краюха

черствого хлеба. Подбежит мышь неслышно, потычет мордочкой в хлеб, погрызет торопливо и исчезнет. Сложное чувство испытывал узник. Страшным и непонятным для него образом переплелась лич ная его драма с политикой. Заполнялось сердце его горечью и обидой и тогда уже не акафист „Иисусу сладчайшему", а Давидов псалом шептал: — Господь одесную тебя. Он в день гнева сво его поразит царей, совершит суд над народами, на полнит землю трупами, сокрушит голову в земле обширной... Вспоминалась ему Италия, небо кобальтовое и глубокое, Париж, студия Ларжильера; неотступно стоял образ монахини Маргариты. И вот, капризное человеческое сердце! В свое время он много испытал от нее обид, и презирал ее, и нена видел, а сейчас к чувству горечи примешивалась нежность. Никакой нежности не испытывала к бывшему мужу Маргарита-монахиня, наговорами стараясь вредить ему. Вредил ему и Юшков, муж своячиницы, с кото рым гоф-малер был в ссоре. Ссора же вышла из-за пустяков. Писал Никитин Юшкову иконостас, после попросил заплатить за работу, а тот обиделся. При дворе полагали, что гоф-малер знает зна чительно больше того, что говорит. Казалось подо зрительным его молчание: значит хитрый, значит опасный преступник—делали выводы судьи. И вот вышел указ, подписанный именем „Анна": бить братьев Никитиных кнутом и сослать в Сибирь. Били братьев в мокрое октябрьское утро. У Ильи пророка звонили к заутрени. Кремлевские стены и соборы тонули в тумане. Зевак было