Художник и эпоха

\

ОТПЕЧАТАНО ri о-іі типографии , Л'рагтспстатя' ' НКПС, Москва, Южный п , д. 4 . X , '50. ' Гиз, № 25941. Гласи. № А9654. Тр. 2000 »из.

2011111127

ОТ АВТОРА.

Предлагаемый вниманию читателей сборник ста- тей почти целиком посвящен проблеме связи ху- дожника с революционной эпохой. Мы полагаем, что тщательное уяснение характера связи художника с нашей эпохой важно не только в смысле идеологическом, но и литературоведческом. Вспомним ожесточенные и до снх пор не смолк- нувшие споры вокруг вопроса о нашем отношении к художественному наследию прошлого. Здесь на- метились две, кардинально противоположные, точки зрения. Одна отрицала пролетариат, как суб'ект художественного творчества. В лучшем случае она рассматривала новый класс, как критического по- требителя художественных ценностей. Звали проле- тариат на выучку», как Струве в свое время при- зывал «на выучку» к капитализму. Сторонники этой точки зрения, правда, не договаривали своей мысли до конца. Они прибавляли много хороших слов о том, что, конечно, пролетариат должен от- нестись критически к наследию прошлого. Но эти

з

сговорочіш никакого реального значения не имели, а только вносили хаос и путаницу. Оставалось не- ясным, что разуметь под критическим отношением; оставалось неясным в какой мере и в какой сте- пени это критическое отношение отражает новую эпоху. В результате получилось вот что: великое прошлое стилизовалось хило и размагничено под настоящее, а настоящее фальсифицировалось при- внесением элементов прошлого. Противоположная точка зрения упрощено и весь- ма радикально провозглашала: долой наследие прошлого. Прошлое в лучшем случае только объект музейного изучения. Все это прикрывалось якобы сокрушительной, а на самом деле детски-поверх- ностной аргументацией: искусство прошлого на- сквозь пропитано враждебной нам классовой тен- денцией. Мы не собираемся полемизировать. Ду- маем, что и без наших указаний ясно, что подоб- ный псевдо-радикализм ничего общего с револю- ционным марксизмом не имеет. Укажем только на факт: миллионы приобщающихся к новой культуре рабочих и крестьян жадно читают классиков и на- родников. Лже-радикальная точка зрения на самом деле является той же самой капитуляцией перед культурой прошлого, по взятой, так сказать, с об- ратным знаком. Одни говорили: пролетариат должен брать лите- ратуру прошлого, как м о д е л ь своего творчества. Другие испугались зловредного влияния и чисто механически разрубали узел истории. Характерно:

радикалы, сбрасывающие Толстого и Пушкина с ко- рабля современности, повторяли слова деклассиро- ванных к а ю щ и X с я дворян. Не случайно же Толстой писал: «Мы любим Пушкина и Бетховена потому, что сами мы также развращены, как Пуш- кин и Бетховен». Точка зрения пролет, литературы на этот вопрос достаточно выяснена. Мы не зани- маемся «примирением» противоположных точек зрения. Мне приходилось уже писать (см. «Наши философские споры», «Комсомольская Правда», «Мысли о Ленине», «Вести. Комм. Академии»), о том, что марксизм не занимается примиренчеством противоположных точек зрения; своеобразие теоре- тического подхода марксизма об'ясняется своеобра- зием того общественного класса, интересы которого марксизм отражает и борьбу которого организует. Одно несомненно: без тщательного уяснения особен- ностей нашей эпохи, невозможно плодотворное раз- решение проблемы о «наследстве». Нужно дать отчетливый ответ, какие требования эпоха предъявляет художнику. Лозунг — критиче- ская переработка наследия прошлого — в е р е и. Но все это — общие места. Тот, который не при- знает, что пролетариат критически-овладевает прош- лым в той мере, к а к о й он т в о р и т с в о к> с о б с т в е н н у ю л и т е р а т у р , у, тот обязатель- но подчиняет настоящее прошлому, тот обязательно «осыпает поцелуями мертвых и хоронит живых». Да, необходимо уяснить характер связи художни- ка с эпохой, но под это надо подвести классово-со-

циологическую и познавательно-методологическую базу. Предлагаемый вниманию читателя сборник посвя- щен только уяснению первой проблемы. Разумеет- ся — перед нами — лишь наброски, заметки. Автор сожалеет о том, что поставленные вопросы не раз- работаны с надлежащей обстоятельностью. Но и в таком виде, полагаем, статьи не бесполезны рабо- чему читателю. Хотелось бы подчеркнуть: несмотря на внешнее разнообразие сборник, проникнут не только методо- логическим, но и тематическим единством. В первой статье «На грани двух миров», мы, на анализе ска- зок Щедрина, показываем, как попытка сатирика преодолеть иллюзии утопизма и народничества кончается горестной неудачей. Отвергнутый уто- пизм возрождается и пышно проростает в форме утопической веры в со в е с т ь и и т е л л и г е н- ции; мшшый «уход» Щедрина от эпохи на деле кончается п о д ч и и е и и е м законам социальной среды. Рядом мы печатаем статью «Эпоха и люди», в которой, на обстоятельном анализе «Цемента» Гладкова, показываем совершенно и н ую с в я з ь писателя с эпохой. Здесь нет трагедии, ибо автор идет с авангардом и понял внутреннюю логику истории. В серии статей «Художник и Эпоха» мы намечаем теоретические предпосылки этой связи и намечаем путь пролет, литературы. Но нашему — художник раньше всего должен преодолеть пагубные иллюзии демократической «свободы творчества», которая на

самом деле есть, не всегда даже тщательно замаски- рованная, з а в и с и м о с т ь от данного типа ры- ночных отношений. 'Это огромная тема. Раскрыть ее до конца можно только при тщательном анализе философии демократии. Этому вопросу надеемся посвятить специальный этюд. Эпоха пред"являет ху- дожнику «ультиматум» и мы его формулируем в статьях так: а) Осознанная связь с коллективом. б) Понимание и учет двигательных сил истории. в) Понимание п р о и о р ц и и и т е м и а разви- тия социальных сил. Подчеркивается, что абстрактная схема, голый идеологиям никогда не создаст подлинного художе- ства, если автор не найдет формально-художествен- ного приема. И в этих статьях мы придерживаемся определенной системы «показа»: точно также, как на Щедрине, мы показываем разлад и подчинение эпохе, точно также мы на анализе творчества Блока показываем, что мнимый подход его к революции есть на деле идеологический уход в феодализм. II на краткой характеристике творчества Серафимовича мы еще раз демонстрируем иной характер револю- ционной связи с эпохой. Та же основная идея нами разрабатывается в дру- гом разрезе. У читателя возникает вопрос, что произойдет с ху- дожником, ежели он будет молиться старым богам, «приспособив» их к запросам «современности»? В результате неизбежно у и а д о ч н и ч е с т в о. Это-

My вопросу посвящены «Тезисы oö упадочности». Мы указываем, что смакование жестокостей, насилий, неизбежных в период революции, есть показатель того, что художник не видит с о з и д а т е л ь и ы х сторон. Попутчик в данном случае оформляет худо- жественно сознание тех общественных групп, ко- торые являются после октября об'ектами, а не суб'ектами истории. Мы нисколько не скрываем наличия элементов и моментов упадочничества и среди части пролетарской литературы. Здесь мы опять наблюдаем капитуляцию перед «прошлым», но на этот раз идеализируется бурная эпоха воен- ного коммунизма и принижается подлинно великое, хотя на вид и обыденное творчество наших дней. Здесь мы наблюдаем непонимание п р о п о р ц и й т е мп а развития социальных сил. Своеобразным осколком упадочничества мы считаем и попытку возрождения стиля беспорядочной и «свободной» богемы. Об этом— в заметке «Мещанин в отпуску». ^ Сейчас загорелся спор вокруг проблемы—отобра- жения живого человека в литературе. Жиги и Чу- жаки подняли шум великий: мы, мол, возрождаем индивидуализм в форме психологизма. Все это ложь, прямое извращение фактов. Пролетарская литерату- ра только поднялась на высшую ступень развития. Она уже может ставить проблему живого человека, человека-сына класса. Не только не подчиняясь, но т в о р ч е с к и п р е о д о л е в а я будуарный, инди- видуалистический психологизм. Эти проблемы на- мечены в статьях «Нага путь» и «Герой фальшивых аналогий». $

Чрезвычайно характерно, что те, которые отвер- гают столь радикально наследие прошлого, якобы во имя полноценного служения настоящему, одно- временно поют гимны формализму. Этот формализм, как добросовестно и беспощадно ясно вскрыл фор- малист же Энгельгардт, есть самый худший, ниско- пробный, исступленно-реакционный вид «искусства для искусства»; не удивительно, что своеобразным дополнением к опустошающему формализму являет- ся ликвидаторство. Ііу, конечно, и это ликвидатор- ство преподносится в «ррреволюциошюй форме». Борьбе с ликвидаторством посвящена статья «Ответ Асееву». Вопросам чисто теоретического характера посвя- щены критические статьи о Переверзеве, Фриче и Келтуяле. Сборник захватывает только часть проблем. Мы теперь вплотную подходим к чисто методологиче- ским проблемам литературоведения. Проблеме не- имоверной трудности. Еще как следует не поставлен вопрос о диалектическом построении образа. Не раз- работаны приемы и подходы марксистской крити- ки. Здесь ВАППу придется работать в тесной связи с научно-исследовательским институтом, е.Комака- демией. Еще раз подчеркиваем: да'же в пределах затрону- тых проблем мы могли дать только схемы и наме- тить основные положения. Утешаем себя надеждой, что и в таком виде сборник окажется не беспо- лезным.

I ЭПОХА И ЛЮДИ.

НА ГРАНИ ДВУХ МИРОВ Е характеристике творчества Салтыкова- Щедрина ПРИЕМЫ ТВОРЧЕСТВА. ГОСПОДА ГОЛОВЛЁВЫ Наша задача—дать характеристику некоторых сторон мировоззрения Салтыкова-Щедрина, но все же придется сказать н е с к о л ь к о слов о и р и е- м а, X творчества. Бросается в глаза отсутствие орга- нической структуры, разбросанность, досадные по- вторения. Норой кажется, что произведение Щедри- на—не архитектурное сооружение, построенное но единому плану. Скорее—старый помещичий дом с многочисленными пристройками и добавлениями. ІІри чем флигеля и комнатушки прибавлялись но мере практической надобности их, без думы и за- боты об архитектурном единстве. Перечитать всего Щедрина—трудновато. Конечно, «трудности» прео- доления Щедрина зависят и от того, что сама жизнь ташкентцев и глуповцев от нас бесконечно далека. Но разве не далек от нас и Чичиков, скупщик мерт- вых душ, и Обломовка с ее непробудным сном?

Однако, творения Гоголя и Гончарова читаются с ко- лоссальным, захватывающим интересом. А ведь «ме- ханичность» структуры весьма и весьма присуща и Гоголю (это обстоятельство чрезвычайно ярко под- мечено товарищем Гіереверзевым. Дело не в том. о ч е м писал Щедрин, а к а к писал. Без особенного риска ошибиться, можно сказать, что каждый художник пользуется образом-симво- лом (не в смысле принадлежности к школе симво- листов). Искусство, как. и наука, т и и и з и р у е т и и н д и в и д у а л и з и р у е т . Напрасно полагают, что искусство о т м е т а е т все индивидуальное, «случайное», чтобы дать основное и существенное. Нет, искусство часто умышленно включает «случай- ное», дабы из'ять «вещь» из царства обезличиваю- щей, мертвенной общности и вплести элемент инди- видуализации. Напрасно полагают также, что зада- чей искусства является борьба с типизацией, с обоб- щением ко имя ощущения живой, неповторной конкретности, во имя возвращения вещи ее сугубо индивидуальных свойств, экспроприированных у «вещи» во имя обобщения. Нет, искусство о б о б- щ а е т, типизирует и о д и о в р е м е и и о индиви- дуализирует. Но есть кардинальная разница в п р и е м а х искусства и науки. Искусство распо- лагает особым приемом индивидуализации и типи- зации. Это—в ы м ы с е л и о бр а з-с и м в о л \

1 Еще раз подчеркиваем, что употребляется символ» не в смысле школы символистов.

И еще: в науке момент генерализующий и индиви- дуализирующий могут и не совпадать во времени. В искусстве яге момент типизации и индивидуали- зации даны о д и о в р е м е и и о, в одном художе- ственном приеме. Типизация окаягется мертвенной абстракцией без индивидуализации. Индивидуали- зация окажется газетным происшествием, лишен- ным плоти и крови без типизации г . «Тайна» творчества в значительной степени сво- дится к умению использовать вымысел-образ так, чтобы через него конкретная, реальная, многоцвет- ная жизнь выявила свою внутреннюю «логику». Не всем это дано. Не дано хотя бы Ибсену. У Ибсена действие развертывается как бы в двух разрезах, в двух планах. С одной стороны—конкретное, реальное событие, с другой—внутренняя «логика» события долягна символизировать мироотношение, мирооценку писателя. Но между конкретными собы- тиями в их реальной житейской связи и символом у Ибсена нет увязки, нет смычки, нет контакта. Ху- дожественное произведение раздваивается, между конкретной тканью события и символом начинается бешеная конкуренция за власть над «душой» чита- теля. Этот органический разлад приводит к тому, что конкретная ягизнь страдает анемией, исчезает полнокровность, «неустранимость» в сознании, а символ делается тяжеловесным, подчиненным за-ко-

а О роли типизации и индивидуализации в искусстве мы надеемся поговорить в специальном этюде.

ну бытового тяготения, символ теряет свою универ- сальность и многозначность. Щедрин пользуется не символом, а аллегорией. Но аллегория еще в большей степени, нежели сим- вол, требует художественного оправдания и согласо- ванности. Возьмем, для примера, басню. Баснописец пользуется аллегорией, лицо живое заменяется жи- вотным. И здесь-то выступает тонкость и сложность работы. Конечно, баснописцу разрешается ряд условностей. Животный мир не только разговари- вает, осмысливает свое поведение, но иногда щего- ляет тонкой диалектикой. Но и это «право» накла- дывает на баснописца тяжелые обязанности. Ллле- горист должен дать жизнь и природу орла так, чтобы орлиные свойства проявлялись с естественно- научной точностью и одновременно должны симво- лизировать какой-то сгусток социального бытия. Баснописец щегольнет знанием деталей животного мира, по эти детали будут нагромождены не по ли- нии научного естествознания; углубление в «есте- ственно-научную» природу орла должно одно - в р е м е н и о быть и углублением в понимании т и п а и о б р а з а . Вот этого-то умения часто нехватает нашему ве- ликому сатирику. Коняга или премудрый пескарь до того порой очеловечиваются, что аллегория те- ряет всякий смысл, и непонятно, почему такой-то образ выбрал себе неудачный псевдоним карася и ежа. Порой кажется, что губернский чиновник дан так ограниченно, локально, г> порядке злободневной

публицистики, что иекыЬлим ііереіодк символу. За- груженность конкретностью, хроникой так велика, что вместо индивидуализации получается бес-потом- ственная «случайность» и чрезвычайно затрудняет- ся возможность художественной типизации. Укажем еще на одну досадную «слабость» твор- чісгва Щедрина: отсутствие чувства меры. К счастью, так бывает не всегда. В тех случаях, когда конкретная ткань и символ творчески совпа- дают,—в таких случаях Салтыков-Щедрин дости- гает изумительных, быть может, непревзойденных высот. Таким Монбланом являются «Господа Голо- влевы». Правда, и в этом шедевре много рыхлого, неустанного, много механических приставок. Так и хотелось бы сократить, хотя бы на одну треть. По вообще—какое монументальное здание! Вам дан монументальный; социальный пласт вы- мирающего крепостничества. Здесь все типично, здесь социальная закономерность выступает пове- лительно, этот шедевр но своей четкости не уступит любому научному труду по изучению крепостного права. Но эта закономерность дана х у д ож е - с т в е н н о , а потому вы имеете перед собой не абстракцию, а живых конкретных людей. Замеча- тельно, что между социальным типом и «личностя- ми» помещена типизация как бы меньшего калибра, а именно—семейная связь. Однако, и эта привнос- иоя. так сказать, кровная типизация не мешает, а помогает очернению конкретных, неповторных осо- бенностей каждого лица. Старуха-мать воистину и

Худ ,жш:к и эпоха. 2

17

в художественном порядке мать и Степки-балбеса и. Иудушки Головлева. Но и мать и сыновья живут своей интимной, обособленной, неповторной, глубо- ко конкретной художественной жизнью. И в нашей богатой литературе вы найдете немного образов, в которых социальная смерть находит свое полное адекватное выражение в индивидуальной дегенера- ции, и все это сделано с изумительной точностью, точно вы находитесь в самой усовершенствованной лаборатории. Вот перед вами старуха-мать. Она— хозяйка, организаторша, центральное хозяйственное лицо. Хозяйство требует «жертв искупительных», и она не щадит своих детей. Но вот Иудушка вытеснил ее из владений. Само это вытеснение—результат Иудейского неслыханного, жутко-сумрачного лице- мерия и одновременно показатель н е и з б е жн о - го падения хозяйственной основы, нуждающейся в новом дегенеративном «организаторе». Иудушка победил. Иуда, делась былая мощь, величие, беспо- щадность и своеобразная гордость этой «хозяйки»? Начинается разложение. Появляется принижен- ность, чревоугодие, попрошайничество. А вот история вырождения и опустошения души Стен- ки-балбеса. Это — страшные строки, это — постраш- нее только картонных «ужасов» Леонида Андрее- ва, по и подлинного мрака, которым окутаны лучшие страницы Достоевского. Анатомия и пси- хопатология социального вырождения даны так, что лучше всего говорить словами самого Щед- рина.

Серый пейзаж говорит о тлении и увядании, и взбалмошная, измученная, уже все растерявшая душа Стенки как будто бы только штрих на этом фоне... «У пего не было другого дела, как смотреть в окно и следить за грузными массами облаков. С утра, чуть брезжил свет, уж весь горизонт был сплошь обложен ими: облака стояли словно застыв- шие, очарованные; проходил час, другой, третий, а они все стояли на одном месте, и даже не заметно было ни малейшей перемены ни в колере, ни в очер- тании их. Вот это облако, что поігаже и почернее других: давеча оно имело розоватую форму (точно поп в рясе с распростертыми врозь руками), отчет- ливее выступавшую в белесоватом фоне верхних облаков,—и теперь в полдень сохранило ту же фор- му. Правая рука, правда, покороче сделалась, зато левая безобразно вытянулась, и льет из нее, льет так, что даже на темном фоне обозначилась еще более темная, почти черная полоса. Вон и еще обла- ко подальше: давеча оно громадным косматым космом висело над соседней деревней Накловки и, казалось, угрожало задушить ее, теперь тем же кос- матым космом на том же месте висит, а лапы книзу протянуло, словно вот-вот спрыгнуть хочет. Облака, облака и облака—так весь день...». «Болезненная истома сковывает ум; во всем организме, несмотря на бездеятельность, чувствуется беспричинное, не- выразимое утомление; одна только мысль мечется, сосет и давит, эта мысль: гроб, гроб, гроб. Вот эти

точки, что давеча мелькали на темном фоне грязй, около деревенских гумен,—их зга мысль не гнетет, и они не погибнут иод бременем уныния и истомы: они ежели и не борются прямо с небом, то, по край- ней мере, барахтаются, что-то устраивают...». «Притуплённое воображение силилось создать какие-то образы, помертвелая намять пробовала про- рваться в область прошлого; но образы выходили разорванные, бессмысленные, а прошлое не откли- калось ни единым воспоминанием, ни горьким, ни светлым, словно между ними и настоящей минутой навсегда стала плотная стена. Перед ним было только настоящее в форме наглухо запертой тюрь- мы, в которой бесследно потонула и идея простран- ства, и идея времени. Комната, печь, три окна в на- ружной стене, деревянная скрипучая кровать и на ней тонкий притоптанный тюфяк, стол с стоящим на нем штофом—ни до каких других горизонтов мысль не додумывалась. Но по мере того, как убы- вало содержание штофа, даже и это скудное чувство настоящего становилось не под силу. Бормотанье, имевшее вначале хоть какую-нибудь форму, окон- чательно разлагалось; зрачки глаз, усиливаясь раз- личить очертания тьмы, безмерно расширялись, са- мая тьма, наконец, исчезала, и взамен ее являлось пространство, наполненное фосфорическим блеском. Это была бесконечная пустота, мертвая, не оттсти- кающаяся ни единым жизненным звуком, зловеще- лучезарная. Она следовала за ним по пятам, за каждым оборотом его шагов. Ни стен, ни окон—іш-

чего не существовало; одна безгранично тянущаяся, светящаяся пустота. Ему становилось страшно; ему нужно было заморить в себе чувство действитель- ности до такой степени, что даже пустоты этой не было». Но вершины художественного могущества Щед- рин достиг в несравненном образе Иудушки Голо- ьлева. Картина разложения крепостничества дана с потрясающей силой. Mы раньше всего напомним сб одной черте—лицемерии Иудушки, Здесь лицеме- рие дано не только как индивидуальное свойство. Лет. Лицемерие здесь какой-то почти социальный «прием», это—орудие, и трудно сказать, лицемерит ли Иудушка сознательно, или просто лицемерие его—естественная стихия. Буржуазный социолог Зиммель в своей интересной книге «Социальная диференциация» отмечает , что в днфсренциро- ванной среде лицемерие платит дань добродетели. H диференцированной среде, которая характери- зуется наличностью громадного количества посред- ствующих звеньев между личностью и средой, лице- мер должен как-то учесть об'ективные запросы со- циальных промежуточных инстанций, прежде чем лицемер достигнет своей цели. И часто, в процессе непрерывного приспособления к передаточному ме- ханизму, лицемерная цель деформируется или про- сто не доходит до своего конечного пункта. А если и доходит, то получается своеобразный результат; если подсчитать сумму об'ективных прнспосблений и вреда, приносимого лицемерным замыслом, то

окажется, что лицемер ошибается в своих расче- тах: дань, которую лицемер заплатил добродетели, гораздо больше, нежели полученная жатва. Так, насыщенная, диференцированная социальная сре- да сложностью и неумолимостью своего механиз- ма как бы накладывает непосильные налоги на предметы роскоши в виде лицемерия; так сам меха- низм как бы изживает микробы индивидуальных анти-ооциалышх намерений. Иное дело в царстве мерзости умирающего росийского феодализма. Среда не диферснцирована. Даже простое разделение тру- да отсутствует, всякая нормальная социальная связь парализована и надорвана. В этом темном царстве мрака и гнили лицемерие не встречает пре- пятствия и безудержно и беспрепятственно господ- ствует и побеждает, побеждая во имя углубления того яге распада и опустошения. В образе Иудушки дана психо-патология фанта- стики: живые об'екты делаются ненужными, и на- ступает жуткое царство жуткого пустословия и боль- ной фантастики. I! основу образа Иудушки положеш.і два великих прообраза: Скупой Рыцарь Пушкина и Плюшкин Гоголя (мы говорим не о хронологическом порядке). Могуч и силен Скупой Рыцарь, но он силы своей не реализует. С него достаточно с о з н а н и я воз- можностей величия и достижения. Он властелин, по властелин в области в о з м о яг н о е т е й: Что не подвластно мне?.. Как некий демон, Отселе править м и р о м я могу;

Лишь захочу — воздвигнутся ч&ртоги, В великолепные мои седы Сбегутся нимфы резвою толпой, II музы дань мне принесут, И вольный гений мне поработится, И добродетель, и бессонный труд Смиренно будут ждать моей награды. Я свистну — и ко мно послушно, робко Вползет окровавленное злодейство — И руки будет М І І Ѳ лизать, и в очи Смотреть, в них знак моей читая волн.

Пусть золото пе пущено в оборот, но в потенции Скупой Рыцарь—царь и повелитель вселенной. Деньги не просто «валяются» непроизводительно, о, пет, они отдыхают «сном мира и покоя, как боги спят в высоких небесах». Скупой Рыцарь знает одну лишь черную скорбь, угнетает его одна лишь мрачная дума, дума о сыне, который расточит с та- ким трудом накопленное богатство и в о з м о ж и о е могущество превратит в pea л ь н о е бессилие! Мотив своеобразного бессилия положен в основу и гоголевского Плюшкина, по какое кардинальное изменение! Плюшкин накопляет, но уже не золото, а. разную д р я H ь. Бее главные статьи дохода, основные отрасли хозяйства ускользают от внима- ния Плюшкина, и все больше он сосредоточивается на мелочах. Титанической мощью веет от Скупого Рыцаря, гнилью и тлением, точно подвал сыростью, пронизан Плюшкин. Припомните зловещие места в характеристике хозяйничанья Плюшкина. К чему бы ни прикасалась рука этого русского представи-

теля накопления—все превращается в гниль и прах. Да и сам Плюшкин весь не более «как прореха на теле человечества». В этих словах оттенено хозяй- ственное бесплодие и абсолютная ненужность Плюшкина в деле мирового накопления. Замеча- тельно, что нисколько не настроенные «идеально» купцы отказываются от деловых сношений с Плюш- киным. Они решили, что Плюшкин «бес, а не чело- век». В Плюшкине отмирают и без того мелкие чув- ства человеческой связи, он порывает с внешним миром. Д е т и у m л и. Дочь сбежала, закрылось окно ее комнаты, и в пустыне и мраке одиночества Плюшкин предается распаленной страсти накопле- ния ненужных вещей; воистину это бес—какой-то подрядчик царства гнили, безумный, одержимый, неутомимый поставщик сырья царству гнили и раз- ложения. Те же мотивы положены в основу типа Иудушки Головлева. Но с новыми и важными до- бавлениями. Иудушка—мастер пустословия. Его лицемерие находит выражение в бесконечном пусто- словии. Но и это пустословие не просто индиви- дуальное свойство. Нет. Это—целесообразное о р у- д и о дегенерата дегенеративного царства. Ведь Иудушке нужен р а з р ы в, а не связь с людьми. Пустословие в корне извращает замысел и значение с л о в а. Ведь слово—орудие о б щ е и и я и с в я- з и. У Иудушки, повторяем, слово—орудие разрыва с людьми и, опять-таки, с родными детьми. Напо- мним: Скупой Рыцарь боится сына, гонит его прочь. Плюшкина покидает родная дочь. Иудушка ггрого-

шіет племянниц, они предпочитают омут разврата царству жуткого разложения, где господствует не- обузданное лицемерие и всегубяіцее пустословие. Но Щедрин здесь добавляет новую черту, а имен- но—дегенеративную фантастику. Страницы, посвя- щенные характеристике больной фантастики,— эквивалент социального вырождения,—шедевр не только в русской, по и в мировой литературе. «Он любил мысленно вымучить, разорить, обез- долить, высосать кровь. Перебирал одну за другой все отрасли своего хозяйства: лес, скотный двор, хлеб, луга и проч., и на каждой созидал узорчатое здание фантастических притеснений, сопровождае- мых самыми сложными расчетами, куда входили и штрафы, и ростовщичество, и общие бедствия, и приобретения ценных бумаг,—словом сказать, це- лый запутанный мир праздных помещичьих идеа- лов. Л так как тут все зависело от произвольно предполагаемых переплат или недоплат, то каждая копейка, переплаченная или недоплаченная, слу- жила поводом для переделки всего здания, которое таким образом видоизменялось до бесконечности. Затем, когда утомленная мысль уже не в силах была следить с должным вниманием за всеми подробно- стями спутанных выкладок но операциям стяжа- ния, он переносил арену своей фантазии на вы- мыслы более растяжимые. Припоминал все столкно- вения и пререкания, какие случались у него с людь- ми не только в недавнее время, но и в самой отда- ленной молодости, и разрабатывал их с таким расче-

том, что всегда выходил ив всякого столкновения победителем. Он мстил мысленно своим бывшим сослуживцам по. департаменту, которые опередили его по службе и растравили его самолюбие настоль- ко, что заставили отказаться от служебной карьеры; мстил однокашникам но школе, которые некогда пользовались своей физической силой, чтобы драз- нить и притеснять его; мстил соседям по имению, которые давали отпор его притязаниям и отстаи- вали свои права; мстил слугам, которые когда-ни- будь сказали грубое слово или просто не оказали достаточной почтительности; мстил маманьке, Ари- не Петровне, за то, что она просадила много денег на устройство Погорелки,—денег, которые «по всем правам» следовали ему; мстил братцу Степке-бал- бесу за то, что он прозвал его Иудушкой; мстил тетеньке, Варваре Михайловне, за то, что она, в то время, когда уже никто этого не ждал, вдруг наро- дила детей, «с бору да с сосенки», вследствие чего сельцо Гаврюшино навсегда ускользнуло из Голо- влевского роду. Мстил живым и мертвым». «...Существование его получило такую полноту и независимость, что ому ничего не оставалось желать. Весь мир был у его ног, разумеется, тот немудре- ный мир, который был доступен его скудному миро- созерцанию. Каждый простейший мотив он мог варьировать бесконечно, за каждый мог по несколь- ку раз приниматься сызнова, разрабатывая всякий раз на новый манер. Это был своего рода экстаз, ясновидение, нечто подобное тому, что происходит

на спиритических «еансах. Ничем неограничиваемое воображение создает мнимую действительность, ко- торая, ©следствие постоянного воображения умствен- ных сил, претворяется в конкретную, почти осязае- мую. Это—-экстаз. Люди обесчеловечшшотся, их лица искажаются, глаза горят, язык произносит не- произвольные речи, тело производит непроизвольные движения. Порфирий Владимирович был счастлив. Он плот- но запирал двери, окна, чтобы не слышать, спускал шторы, чтобы не видеть. Все обычные жизненные отправления, которые прямо не соприкасались с ми- ром его фантазии, он делал на скорую руку, почти с отвращением». Мы привыкли думать, что в фантазии человек уходит от суеты обыденной жизни, чтобы предавать- ся сладкому вымыслу. Иудушка в вымыслах своих к о п и р у е т жизнь, только устраняя реальные и р с и я т с т в и я. Еще: фантазер часто освобо- ждается от докучливого царства реальной необхо- димости, в которой царит железный закон меры и числа. И здесь Щедрин привносит нечто своеобраз- ное. Говорят, на стенах Академии Платона красова- лась надпись: «Да не войдет сюда не знающий гео- метрии». В царство сумасшедшей фантастики Головлева может войти только тот, кто знает ариф- метику. Иудушка, в конце концов, предается сладо- страстным вычислениям мнимых богатств. Выдумы- вает цифры бесконечных доходов, цифры растут, расту г, и Иудушка блаженствует! Это какой-то Пи-

фагор российского накопления-разорения. Да, Пи- фагор, ибо числа имеют особое мистическое щіед- назначение. Скупой Рыцарь — тот фантазирует на базе накопленных богатств. Иудушка фантазирует на базе разорения и нищеты. И эти мнимые числа о мнимом могуществе дают Иудушке мнимую власть— во имя чего и для чего? — Для мести, разорения, мученичества. Даже в мечтах своих Иудушка толь- ко и мыслит о том, чтобы высосать и обездолить... Но и это мучительство — не индивидуальная черта Иудушки. «Эстетика» фантастики коренится в со- циальном укладе. Не будучи в силах преодолеть реальные препятствия, бессильный но только строить, но и пакостить, Иудушка уходит в мир, где об'екты терпят его издевательство и насилие. Так реальная гибель класса «возмещается» гипертро- фией мечты-фантастики. Не вскрыл ли нам Щедрин корней фантастики умирающих классов? Часто ставили вопрос о своеобразии развития русского капитализма. В научной литературе не- однократно ставился вопрос о том: существовал ли у нас феодализм? Конечно, феодализм у нас суще- ствовал с теми изменениями, которые характерны для структуры древней Руси. И если следует по- мнить о законе н е р а в н о м е р н о г о р а з в и т и я к a ai и т а л и з м а, то с не меньшей отчетливостью следует помнить о неравномерном и неодинаковом развитии ф е о д а л и з м а. Но в отношении России следует сказать вот что: Россия имела все отри- ц а т е л ь н ы е стороны феодализма, но не его ц о-

.1 о ж и т е л ь и ы е. Я полагаю, что марксистски}! с р а в н и т е ль и а я история западно-европейско- го и русского феодализма не с точки зрения фор- мулы прогресса, а с точки зрения реального учета организационной функции феодализма у нас и на Западе—эта история м а р к с и с т а м и еще не на- писана. А, между тем, здесь возникает и другой вопрос: в какой мере и в какой степени творческая роль капитализма связана с преобладанием положи- тельных или отрицательных сторон феодализма? Следует сказать, что в нашей литературе картина дегенерации капитализма дана, хотя бы в работах Щедрина, с непревзойденной, титанической мощью H силой. Умер ли Иудушка Головлев? Не перешел ли он в измененном виде в наследство к русскому капитализму? Мы думаем, что это так. Не случайно же лозунг «назад к капитализму» раздался тогда, когда Иудушка капиталистической формации сидел на берегах Сены, выгнанный вон победоносным про- летариатом! Предчувствие великое того важнейшего факта, что Иудушка не умер,— это предчувствие наложило особый отпечаток па всю субъективную социологическую школу и коренным образом пре- образило русский утопизм, коренным образом по- влияло и на художественный утопизм Салтыкова- Щедрина. ОБ УТОПИЗМЕ ВООБЩЕ И О РУССКОМ В ЧАСТНОСТИ Щедрин, несомненно, принадлежит к лагерю уто- пистов-социалистов. Однако, такое определение ни

)і малейшей степени не уясняет еще физиономий великого сатирика. Да п вообще у нас еще не уста- новился окончательный взгляд, отсутствует строго- научный подход к утопистам вообще, социалистам- утопистам, в частности. Когда мы говорим об уто- пистах, то мы разумеем в большинстве случаев мечтателей, которые, в порыве великодушного идеа- лизма, надеются построить мир иной, враждебный тому миру насилия и гнета, в котором утопист чув- ствует себя духовным чужестранцем. Чрезвычайно важно было бы дать об'ективный марксистский ана- лиз социальных корней и социальной значимости утопизма. Надо сознаться, что и на роль и значение утопи- стов-социалистов твердая точка зрения не устано- влена. Говоря об утопистах-еоциалйотах, мы разу- меем школу, которой удалось наметить более или менее отвлеченный идеал будущего, — школу, кото- рая порой мастерски доняла тенденцию обществен- ного развития, двигательных сил истории, но оста- новилась на полпути в классовом анализе. Однако, за последнее время взгляд на утопистов-социалистов уточнился. Относительно Сен-Симона мы уже твердо знаем, что он социалистом не был. Сен-Симон — один из наиболее замечательных идеологов промыш- ленной буржуазии и квалифицированного техниче- ского персонала. Но когда противопоставляют Фурье Сен-Симону на том основании, что у Фурье есть детально разработанный план будущего общества, то возникает методологический первоклассной важ-

зо

поста вопрос: может ли факт наличности идеала бу- дущего служить критерием причисления данного мыслителя к лагерю социалистов, хотя бы утопи- стов? Причислим ли мы к социалистам-утопистам Л.Н.Толстого ira том о с н о в а н и и , что у него намечен идеал будущего общества? Речь идет вовсе не о том, чтобы установить какую-то цензуру, ко- торая должна «не пущать». Речь идет о выработке более серьезного принципа г р у п п и р о в к и о б- щ е с т в е и и ы х т © ч е и и й. Этому вопросу мы посвятим специальный этюд. Пока ограничимся следующим замечанием : в о с н о в у х а р а к т е- р и с т и к и д о л ж е н б ы т ь п о л ож е н и ііоіі и р и н ц и п : к а к д а н н ы й м ы с л и т с л ь и о- н и м а л и р о ц е с с р а з в е р т ы в а н и я с о ц и- а ль ной борь бы , к а к он н а п р а в л я л э т у к л а с с о в у ю б о р ь б у. Скажут: разве научно допустимо характеризо- вать течение но принципам классовой тактики? — Да, допустимо. Но только но следует смешивать тактики в смысле расположения классовых сил с бо- лее узким понятием применения того или иного тех- нического приема. В противном случае мы попадем под власть «идеологизма» и причислим к социали- стам типичных идеологов квалифицированной ин- теллигенции. Еще менее может нас удовлетворить ярлычок утопического социализма в применении к русским социалистам. Дело вот в чем: утопический социа- лизм ira Западе, по существу, призывал к макси-

малыши рационализации общественных Отибшениіі. к победе над иррациональными силами буржуазного общества. Совершенно в другом положении очути- лись утописты-социалисты России. Они понимали и предчувствовали, что капитализм в России не бу- дет Демиургом истории, не будет творческой силой, способной вывести страну из мрака крепостничества на дорогу хотя бы буржуазного прогресса. Мысль Каутского — «чем далее на Восток, тем капитализм подлее» — была глубоко осознана мыслителями и художетвенно воплощена лучшими писателями. Тут-то и встала во весь рост перед ними скорбная загадка. Звать к. капитализму, но ведь капитализм наш— паразитарный, рыхлый, живущий государ- ственными подачками, вяло борющийся с самодер- жавием, этот капитализм не разрешит вековой за- дачи освобождения России! Если утопический со- циализм на Западе п е р е о ц е н и в а л возможно- сти со стороны капитализма победить «роковые си- лы» классовой борьбы, то такое заблуждение об'ек- тивно было возможно, ибо западноевропейский ка- питализм действительно проявил блеск и силу свое- го могущества. Не то у нас. Идеализировать капита- лизм, да еще в его первоначальной хищнической форме, не было возможности. Вот почему пришлось надеяться на то, что Россия минет фазу капитализма и па базе общины построит новый мир. Там, на За- паде, утопизм вырос на почве п е р е о ц е н к и мо- гущества капитализма, и для этого были основа- ния. У нас- утопизм вырос на почве н е д о о ц е н к и

роли капитализма, и н і это опять-таки были осно- вания. Предчувствия, особенно художественные, не- соответствия издержек на капитализм по сравнению «с прибылью» породили особую категорию — осу- ждение капитализма с точки зрения совести. Не только Иван Карамазов, но и вся русская социали- стическая интеллигенция как бы говорила, что боль- но дорого стоит прогресс, не по карману, и почти- тельнейше возвращала билет. Отсюда новое замеча- тельное и своеобразное явление русской культуры: наши утописты к а к р а з б е з ж а л о с г н о р а з- р у ш а л и т е и л л ю з и и, в к о т о р ы е в е р и л и у т о п и с т ы З а п а д н о й Е в р о и ы. Но этим своеобразие русской культуры не кон- чилось. Разрушив иллюзии западно-европейского утопизма, русские утописты — как это ни парадок- сально — в о з в р а щ а л и с ь к т ому яг с с а м о- м у у т о п и з м у. Вот явление, не подчеркнутое в нашей литературе. Да и могло ли быть иначе? Разрушив идеологическую мотивировку утопическо- го социализма, надо было двинуться дальше, т.-е. к научному социализму, а носителем его является пролетариат, а пролетариат невоможен без капита- ли^йа^га^йм-цт^тішг осуждается, .во имя невыгодно-, ста с точки зрения «социального производства». А если так, то надо возвращаться к идеализирован- ной общине, т.-е. к утопизму, к тому самому утопиз- му, который ' был так беспощадно разоблачен рус- скими утопистами. Вот подлинный порочный круг ѵ русской социалистической интеллигенции. Вот под-

Художник « эпохи. 3

33

лишни великая трагедия русского утопизма. Эту-то трагедию и зафиксировал художественно наш вели- кий сатирик Щедрин г. своих «сказках». К анализу этих сказок мы и переходим. ИЛ ГРАНИ Д В У Х МИРОВ. СКАЗКИ ЩЕДРИНА Если мы отвлечемся от тех сторон утопического социализма, которые для у т о п и з м а не харак- терны, — понимание двигательных факторов исто- рии, роль производства, — то на долю утопизма, как такового, останутся три момента: 1) утопический социализм верил, что путем убеждения можно пре- дотвратить зло, можно уговорить капиталиста ра- ционализировать мир; 2) что добро и зло, порок и добродетель суть неизменные застывшие категории; 3) что человечество некогда знало золотой рай, по в дальнейшем поступательном развитии человече- ство «позабыло» свое идеальное прошлое и за чече- вичную похлебку прогресса и разума продало свое ] іервородетво примитивного равенства. Эти положения нуждаются в оговорке. Не все утописты верили во в с е намеченные положения. В неизменность моральных категорий Фурье, пожа- луй, и но вершг. Но в наличие всесильного и всопо- коряющего закона разума верил неизменно. ІІайдете ли вы у Щедрина элементы упомянутого утопизма? Тщательный анализ сказок Щедрина дает исчерпывающий ответ. Быть может, ' Салтыков- Щедрин верит п возможность пробуждения совести господствующих классов под влиянием идей?.. Стоит

I олько постами і ь вопрос, чтобы одновременно был дан и ответ. Вы помните судьбу Карася-идеалиста?.. Карась-идеалист собирался убедить ІЦуку, что надо отречься от вожделений во имя всеобщего согласия разума и добродетели. Но оказывается, что Карась о п р и р о д е щу к им е е т в е с ь м а с м у т н о е п р е д с т а в л е н и е . Не даром скептик Еж заме- чает: «Ах, фофан ты, фофан! Мировые задачи раз- решать хочешь, а о щуках и понятия не имеешь!» Судьба Карася тоже известна: на устройство фалан- стер Щука не пошла, а Карася нехотя, почти слу- чайно проглотила. Вот и убеждай щуку. Так рушит- ся первый пункт утопического социализма. Быть может, в мире происходит лютая борьба между добром и злом, быть может, история челове- чества есть история борьбы двух начал, быть может, правда с кривдой ведут тайную и неустанную борь- бу, которая закончится блестящей светоносной по- бедой добра? И эту иллюзию беспощадно разрушает сатирик в изумительной по реализму и четкости сказке «Добродетель и пороки», Интересен подход Щедрина. Он не гадает и но пророчествует насчет исхода окончательного и ре- шительного сражения между злом.и добром. Он идет дальше и глубже: отрицает наличность этих «кате- горий». Дело в том, что добродетель давно заключи- ла союз с пороками. Кто был посредником в этом, казалось бы, противоестественном союзе? — Конеч- но, Лицемерие. Лицемерие стерло грань между по- роками и добродетелью. 11 если Гамлет горестно уди-

влился tOMy, что можно быть убийцей и молиться, то Щедрин знает, что молитва, и убийство сочетались законным браком в едином л иц е м е р ии . LI если Щедрин пе знает о диалектическом переходе разума в безумие, блага в скорбь, то он отлично знает, в ка- кой мере наивно это представление о непримиримой враждебности двух «начал». II второй пунк/> утопи- ческого социализма развенчан беспощадно. Наконец, остается третье положение: некогда люди жили в братском естественном равенстве, а только ци- вилизация развратила воли, ожесточила сердца. Может быть, Щедрин верит, что история человече- ства есть история царства сатанински горделивого разума, купившего торжество за счет равенства и сердечной простоты? Быть может, Щедрин повторит тревожные слова: Если бы это было так, то Щедрин верил бы, что человечество должно только в с п о м н и т ь про былую светлую, упоительно -радостную-.жизнь на заре истории, чтобы освободиться от всевластного гипноза прогресса! Бо это не так. Трудно усомниться в дом, что сказка «Баран не- помнящий» — шедевр творчества Щедрина. Пре- красная форма, насыщенность мыслями, неподражае- ный юмор делают эту сказку ценной и пленительной Сбились мы, что делать нам, В ноле бес нас водит, видно, И кружит но сторонам.

и сейчас. Фабула проста и несложна. /Кил да был баран. Ничем от других особей своей породы по от- личатся. Интересы его были строго детерминирова- ны законами природы и нуждами господского хозяй- ства. Баран ел траву,« сено,..флиртовал с дамами своей породы, но ото было не бесплодное баловство. Баран иреиоправно выполнял роль оплодотворителя и преумножал добро хозяина своего. Да вот беда приключилась: ба.рап во сне увидал с в о б о д н о г о барана. И все пошло прахом. Баран, конечно, не сверхчеловек и все же произвел радикальную «пе- реоценку ценностей». Опротивела барану сытая еда, поблекли всепокорнющие чары дам. Все баран воль- ные сны видит, все баран сны свои вспоминает. За- грустил...» Скорбящий баран — это ли не нарушение зако- нов природы?.. Да п хозяину убыток. Сиротливо не- доумевают овцы: жажда любви не утолена, а хозяи- ну — чистый убыток. Конечно, социальная аксиома гласит так: «Коли ты в бараньем сословии уродился — в нем, значит, H живи». Но аксиома обанкротилась. Тоска и грезы-думы одолели барана. Кончилось дело так: барана заре- зали за ненадобностью. А слуга Никита так фило- софски определяет душевную драму барана: «Стало- быть, вольного барана во сне увидел, а сообразить настоящим манедом не мог... Вот он сначала зато- сковал, а со временем и издох. Все равно, как из нашего брата бывает...»

Сие да послужит нам уроком... похвалил он Ни- киту. — В другом месте из этого барана, может быть, козел бы вышел, а по нашему месту такое правило: ежели ты баран, так и оставайся бараном без даль- нейших затей. И хозяину будет хорошо, и тебе хо- рошо, іг государству приятно. И всего у тебя будет довольно: и травы, и сена, и месятки. И овцы будут к тебе ласковы... Так ли, Никита?.. — Это так точно, Иван Созонтыч, — отозвался 1 Іикита. Здесь всего изумительней основной подход. Точно так Же, как Щедрин не занимается гаданием насчет исхода битвы между пороком и добродетелью, а «снимает» проблему указанием на отсутствие рез- кой противоположности между пороком и доброде- телью благодаря компромиссу с лицемерием, точно также Щедрин не опровергает мифа о былом бла- женстве человечества. Щедрин только подчеркивает, что с о ц и а л ь п а я м и е м о и и к а не служит д е л у с а м о о с в о б о ж д е и и я б а р а и а. Варан только теряет свой облик, на нашем языке это на- зывается «деклассируется»... Баран выпадает из плана природы, временно наносит ущерб хозяину, и вое кончается бесславной смертью... Итак, за веру в силу совести Щуки погибает Карась-идеалист. Лицемерие стерло грань между добродетелью и пороком. Сны благодатные о вольной жизни ведут к скорби и гибели. Разве не разрушает Щедрин всей иллюзии утопизма? На что же тогда надеяться, что же ждать! Но, быть мо-

жет, у Щедрина имеется резервный фонд в виде народнических иллюзий? Быть может, он верит в то, что сеятель и хранитель русский мужик таит в себе какие-то неслыханные возможности? Но и народни- ческие иллюзии с потрясающей силой разрушаются Щедриным. Уже Глеб Успенский в достаточной мере, помимо своей воли, показал, чего стоят иллюзии о крестьян- ском равнении. Успенский показал, как свист ма- шины и звон рубля разрушают патриархальную идиллию крестьянской общины, И все-таки Глеб Успенский верил, что поскольку над мужиком тя- готеет власть земли, поскольку мужик не выдумы- вает, не сочиняет, а властно подчиняется неукроти- мым велениям природы, ровно постольку в мужике есть красота, гармония, прекрасная целостность. Увы, и этого утешения лишен Щедрин. Михайловский как-то говорит, что «Коняга»— шедевр творчества Щедрина. Это так, Не знаешь, что удивительнее в этой сказке: художественное во- площение, изумительный пейзаж или философская глубина. Здесь строжайшее внутреннее единство. Уже одно описание труда и условий труда Коняги в корне разрушает все иллюзии. Мне думается, что эти строки долясны войти в хрестоматию по критике народничества. «Коняга—обыкновенный мужичий живот: заму- ченный, побитый, узкогрудый, с. выпяченными ре- брами тг обожженными плечами, с разбитыми но- гами. Голову Коняга держит понуро: трипа на"шее •

" У него свалялась; из глаз и ноздрей сочится слизь; верхняя губа отвисла, как блин. Немного на такрй животине наработаешь, а работать надо,...•.День-ден- ьской Коняга из хомута не 'выходит. ГІетомю утра ото вечера землю работает; зимой вплоть до ростепели «произведения » возит». «...Пыльный мужицкий проселок узкой лентой от деревни до деревин бежит: юркнет в проселок, вынырнет и опять неведомо куда побежит. И на всем протяжении, по обе стороны, его поля сто- рожат. Нет конца нолям; всю ширь и даль они заполонили; даже там, где земля с небом слилась, и там все поля. Золотящиеся, зеле- неющие, обнаженные—они железным кольцом охва- тили деревню, и нет у нее никуда выхода, кроме как в эту зияющую бездну нолей. Вот он, человек, вдали идет, может,' ноги у него от спешной ходьбы подсекаются, а издали кажется, что он все на одном место топчется, словно освободиться не может от одолевающего пространства полей. Ile вглубь уходит эта малая, едва заметная точка, а только чуть ту- скнеет. Тускнеет, тускнеет и вдруг неожиданно пропадает, точно пространство само собой ее засосет. Из века в век цепенеет грозная, неподвижная громада полей, словно силу сказочную в плену у себя сторожит. Кто освободит эту силу из плена? Кто вызовет ее на свет? Двум существам выпала на долю эта задача: мужику да Коняге. И оба. от ро- ждения до могилы над этой задачей бьются, нот про- ливают кровавый, а поде и поднесь своей сказочной • 40

силы не выдало;-—той силы, которая разрешила" бы узы мужику, а Коняге исцелила бы наболевшие " плечи». • ' - H Д р е м л е т ли Коняга или помирает—-иельзй^іп- • дать:. Он и пожаловаться не может, что все нутро у него от зноя да от кровавой натуиіі" с'Ожгло. I! в этой утехе бог бессловесной животине отказал. Дремлет Коняга, а над мучительной агонией, которая заменяет ему отдых, не сновидения носятся, а бессвязная подавляющая хмара. Хмара, в кото- рой не только образов, но даже чудовищ нет, а есть громадные пятна то черные, то огненные, которые стоят и движутся вместе с измученным Конягой и тянут его за собой все дальше в бездонную глубь. Нет конца полю, не уйдешь- от него никуда. Исходит его Коняга с сохой вдоль и поперек, и все- таки ему конца краю нет. И обнаженное, и цветущее, и цепенеющее под белым саваном,—оно властно рас- кинулось вглубь и вширь, и не на борьбу с собою вызывает, а прямо берет в кабалу. ІІи разгадать его, іш покорить, ни истощить нельзя: сейчас оно по- мертвело, сейчас—опять народилось. Не поймешь, чтб тут смерть и что тут жизнь. Но и в смерти и в жизни первый и неизменный свидетель—Коняга. Для всех поле—раздолье, поэзия, простор; для Ко- няги оно—кабала. Поле давит его, отнимает у него последние силы и все-таки не признает себя сы- тым». «...Для всех природа—-мать, для него одного она—бич и истязание. Всякое проявление ее жизни

и

отражается на нем мучительством, всякое цвете- ние—отравою. Нет для него ни благоухания, ни гар- монии звуков, ни сочетания цветов; никаких ощуще- ний он не знает, кроме ощущения боли, усталости и злосчастия. Пускай солнце наполняет природу те- плом и светом, пускай лучи его вызывают к жизни и ликованию, бедный Коняга знает о нем только одно: что оно прибавляет новую отраву к тем бес- численным отравам, из которых соткана его жизнь». «Самая жизнь Коняги запечатлена клеймом бес- конечности. Он не живет, но и не умирает. Поле, как головоног, присосалось к нему бесчисленными щупальцами и не спускает его с урочной полосы. Какими бы наружными отдичками ни наделил его случай, он всегда один и тот же: побитый, измучен- ный, еле живой. Подобно этому полю, которое он орошает своей кровью, он не считает ни дней, ни лет, ни веков, а знает только вечность. ГІо всему полю он разбрелся, и там и тут одинаково вытягивается всем своим жалким остовом и везде, все он, все один и тот же, безымянный Коняга. Целая масса живет в нем неумирающая, нерасчлененная и неистреби- мая. Нет конца жизни—только одно для этой массы ясно. Но что такое сама жизнь?.. Зачем она опутала Конягу узами бессмертия, откуда она пришла и куда идет? Вероятно, когда-нибудь на эти вопросы отве- тит будущее. ...Но, может быть, и оно останется столь же немо и безучастно, как. и та темная бездна про- шлого, которая населила мир привидениями и от- дала им в жертву живых»: