Из прошлого. Воспоминания

что - то лежит, ne то камень, не то тряпка. Вглядываюсь: да это- убитый! Ни йог, пи рук не различишь. Какой-то жалкий, в комок свернувшийся человек. Солдатики на войне — точно автоматы: к свисту пуль они привыкают. Но на перевязочном пункте можію убедиться, как сплыіа к каждом солдате жажда жизни. Вот у окна страшно кричит солдат, которому доктор отрезает погу, ц этот крик еще более ужасен но окончании операции. В другом углу другой солдат ноет и тянется к выходной двери: «Домой хочу», да таким жалким голосом, что за душу хватает. «Уж третий день как поет», докладывает Фельдшер: «покою пе дает, умереть на родине хочет». — «А нельзя ли его отправить?» спрашиваю я. «Да как ему ехать? Всего д ень - д ва осталось ему жнть». Я был свидетелем многих таких сцен». Сам Верещагин не придавал значения смерти и болезни и не ношімал страха смерти у других людей. «Матушка моя, старушка, стала вдруг жаловаться, что слабеет н скоро умрет. Я пробовал ее утешать — не помогает. Хуже еще жаловаться стала. Тогда я ей и говорю: «А знаешь, ты действительно слабеешь и скоро умрешь». Это так подействовало, что она перестала после этого говорить о смерти». Но об одной смерти Верещагин рассказал мне с дрожью в голосе: «Мпого я видел смертей на войне, в боях сам убивал, но смерть моей обезьяны-шимпанзе произвела на меня потря- сающее впечатление, п я этого пе забуду. Я привез ее из А З ИИ , И она жила у меня в моей парижской мастерской. Жили мы с ней дружно, вместе за одним столом обедали, но она была большой проказницей и иногда убегала к соседям и там совершала дебоши. Я стал ее на ночь запирать, но она открывала Форточку, незаметпо исчезала и, набедокурив в окрестных деревнях, возвращалась очень рано, когда я еще спал, н Форточку закры- вала за собою. Долго никто пе мог догадаться, кто этот апаш, но когда соседп, наконец, узнали, то пожаловались властям, которые велели ее немедленно убрать. Не хотелось мне ее отдавать кому бы то ни было, н я решил расстаться с нею другим спо- собом. Усадив ее па стул и приказав ей сидеть смирпо, я зарядил ружье и стал прицеливаться, но она, сложив руки па груди, как это делают люди на молитве, смотрела на меия своими глазами, полными грусти и мольбы. Столько было жалости и тоски