Гамбургский счет

очень благоразумно, вошел Столпнер в чужой подъезд, поднялся до верху и улегся спать вместе с шубой. Темно. Ночью открылась дверь, у которой спал Столпнер, вышел человек, наступил на него и спросил: «Что это?» Столпнер ответил правду, хотя ему хотелось спать: «Профес сор Харьковского университета». Тот иссек огонь из кремня зажигалки, проверил документы, впустил друга Розанова, философа Столпнера в квартиру и разрешил ему спать в нетоп леной комнате. «Жизнь искусства» в это время выходила одним листком. «Розанов» появлялся маленькими кусочками. В типографии я просил сохранить набор. «Розанова» в газете так и не дотяну ли, а я переверстал его и тиснул маленькой книжкой. Эта книж ка вышла в тот момент, когда печатать еще было нельзя. Разо шлась быстро, и я жил на нее. Рассказал я это для характеристи ки русских издательств. Я не был исключением. Издавали без денег очень многие. Типографии относились к нам очень хорошо. Привет типографиям. В наборных было холодно, а шрифт холодит руки. Дымно. Головы наборщиков закутаны платками. Холодно так, что вал печатной машины замер и не хочет идти плавно, а прыгает, накатывая краску. Краска... нет краски, печатаем чуть ли не водой. А книги издавали неплохо. Умели работать люди. В типографии любят книги, и хороший метран паж не выпустит плохо сверстанной книги. Люди, которые умеют работать, всегда хорошие люди. Если бы Семенов не был полуинтеллигентом, если бы он имел свое мастерство, он не пошел бы доносить. А у него в душе торричеллиева пустота, и незанятые руки, делать ничего не умеет, ему жалко не рассказать, что и он крутил политику. Нет, ни шофер, ни слесарь не сделали бы так. Книг я издал довольно много, больше, конечно, своих. Перед самым побегом выпустил из печати «Мелодику стиха» Эйхен баума в 15 печатных листов. Бумагу нам дал Ионов* в долг. Часть издания продана из расчета на золотой рубль украинско му Всеиздату, и мы бы, конечно, заплатили за бумагу. Но, к со жалению, Григорий Иванович Семенов, не умеющий работать, помешал работать В. Шкловскому, знающему свое ремесло. Печатникам же и всей работающей России мой привет! С книг я жил уже почти хорошо. Утром на печурке кипятил какао, мог кормить приходящих ко мне. Жил я, конечно, хуже, чем живут в Берлине небогатые люди, но сало в России как-то драгоценней и свой черный хлеб как-то белей немецкой булки. Я даю свои показания. Заявляю: я прожил революцию чест но. Никого не топил, никого не топтал, от голода ни с кем не ми рился. Работал все время. И если у меня был свой крест, то я носил его всегда под мышкой. Виновен же я перед русской рево люцией за этот период в одном: колол дрова в комнате. От этого 178