Гамбургский счет

металлический цилиндр с асбестовым шнуром, вроде большой зажигалки,— сидели и ждали тихие дети. Две девочки: Галя и Марина. Через несколько дней сестра умерла внезапно. Я был испу ган. Сестра моя Евгения была мне самым близким человеком, мы страшно похожи лицом, а ее мысли я мог угадывать. Отличал ее от меня снисходительный и безнадежный песси мизм. Умерла она 27 лет от роду. Имела хороший голос, училась, хотела петь. Не нужно плакать, нужно любить живых! Как тяжело думать, что есть люди, которые умерли, а ты не успел сказать им даже ласкового слова. И люди умерли одинокими. Не нужно плакать. Зима 1919 года сильно изменила меня. В конце зимы мы все испугались и решили бежать из Петер бурга. Сестра, умирая, бредила, что я уезжаю и беру с собой детей моего убитого брата. Было страшно, от голода умерла моя тетка. Жена моя со своей сестрой решила ехать на юг; в Херсоне я должен был догнать ее. С трудом достал командировку. Киев был только что занят красными. Жена уехала. Кажется, было первое мая. Я не видал ее после этого год, начал наступать Деникин, отрезал юг. Была весна. В городе дизентерия. Я лежал в лазарете, в углу умирал сифилитик. Лазарет был хороший, и я в нем начал писать первую книжку своих мемуаров: «Революция и фронт». Была весна. Ходил но набережным. Как каждый год. Летом продолжал писать, в Троицын день писал на даче в Лахте. Стекла дрожали от тяжелых выстрелов. Кронштадт весь в дыму перестреливался с «Красной Горкой»*. Письменный стол дрожал. Мама стряпала пирожки. Молола пшеницу в мясорубке, муки не было. Дети радовались даче, потому что у них есть грядки. Это не плохо, это инерция жизни, которая позволяет жить, а привычка повторять дни залечивает раны. Еще осенью во «Всемирной литературе» на Невском откры лась студия для переводчиков. Очень быстро она превратилась просто в литературную сту дию. Здесь читали Н. С. Гумилев, М. Лозинский, Е. Замятин, Анд

158