Эдгар Дега и его искусство

малист, жанрист?—Нет, он просто всегда один и тот же Дега, аристо- кратический потомок мастеров изысканного XVIII века и, в то же время, несомненный, искренний, убежденный демократ,—художник нашей эпохи. Именно как наш современник он одержим страстью все узнать, со всего сорвать покровы. Дега открыл путь в новую страну, которая под боком у каждого из нас—окружающую реальность, живой быт; он показал, как, благодаря остроте художественного подхода, этот реаль- ный быт может преобразиться в некое сверх-реальное бытие. Ибо во многих образах Дега эта жизненная правда настолько заострена, что граничит, как у Достоевского, с фантастикой. Таковы хотя бы и эти две циничные „Женщины на диване", похожие на сладострастных жаб, с жутко подчеркнутыми затемнениями глаз, губ, грудей и живота... Дега был слишком большим индивидуалистом, чтобы породить школу в прямом смысле этого слова ( если не считать Мари Касса, Кайльботта, отчасти Форена). Но от него пошли и Тулуз-де Лотрек, этот „жестокий талант", бытописец ночного и бульварного Парижа, и Вюйар с его мещанскими intérieurs 'aMH, и Боннар с его будуарной наготой. Несомненное воздействие оказал Дега и на заострение выра- зительности Винцента ван Гога, Матисса, ван-Донгена; едва ли также без влияния Дега создались бы и такие реалистические перлы скуль- птуры, как трепещущие жизнью обнаженные фигуры Родена. Наконец, вовсе не будет „натяжкой" сближение с Дега и такого „левого" мастера, как Пабло Пикассо. Я разумею не только париж- скую серию работ последнего (его типы и сцены, почерпнутые из жизни кафе и бульвара), но и всю анатомическую остроту и четкость рисунка Пикассо вообще. Разумеется, стремление Пикассо и кубистов к монументальному „уплотнению" человеческой фигуры, к пафосу „об'емности" шло вразрез с бесхитростным реализмом Дега и яви- лось как бы реакцией против него. Но у того же Пикассо всегда ощущается закваска линейной выразительности, которой он (все чаще и чаще, как показывают его последние рисунки) приближается одновре- менно к Дега и к Энгру. В этом смысле в нем неизбывно пребывает Дега—стаж, проглядывающий у всякого даже самого „левого" и „ди- кого" французского художника. Дега умер в 1917 году, но разве мы не вспоминаем его теперь, когда толкуем об „экспрессионизме" и „неоакадемизме"? Было время, когда европейская живопись в лице Гогена — выражаясь фигурально— бежала от правды дегазовых женщин к таитянкам, от его лошадей к детски-архаическим лошадкам, „дада"; от его чувства меры она по- влеклась к чрезмерности третьего измерения, к „каменным бабам"